И силой. И длиной рук. И опытом, и возрастом, и мастерством... Квэнно. Больше одного раза он всё равно меня не убьёт. Я закусила губы и размахнулась. Как всегда, когда Славомир ставил нас, отроков, по двое и был мой черёд нападать.
Я до сих пор думаю - воевода рубился со мной едва ли в четверть умения. Уж, наверное, мог загнать в кусты и крапиву, окунуть по уши в грязь. Он не сходил с места и только оборонялся, но Спата была повсюду, как щит. Куда мне, за этот щит не проникли бы ни Плотица, ни Славомир. Он знал все приёмы, которыми я пыталась его уязвить, видел насквозь все обманные движения, которые я вспоминала или придумывала на ходу. Высохшая под ёлкой, я взмокла опять, проклятая косища мешала. Я всё ждала, когда он начнёт насмехаться, но воевода молчал.
Порыв резкого ветра - быть может, последний вздох ушедшей грозы - до самых корней потряс высокие ели, сорвал с ветвей стеклянные бусы, потоком ринул их вниз. Мне пришлось по спине, воеводу хлестнуло прямо в лицо. И Спата в его руках дрогнула. Полмига промедлила. Упустила мой меч, летевший вперёд, к его плечу, облепленному мокрой рубахой...
Мне поблазнилось, я чуть-чуть задела рукав. И тут же полетела прочь кувырком. Мстивой так и не пожелал марать славную Спату, обошёлся ладонью.
Удар меня не ушиб, лишь откатил, как тряпочную, под дерево. Каким-то чудом я не выпустила меча и немедленно подхватилась, зная, что встаю на расправу... Я поднялась только на четвереньки и замерла. Воевода разглядывал свой левый рукав, продранный у плеча. По влажной ткани плыло пятно.
Я метнула неверящими глазами на свой побитый клинок, запутавшийся в траве... по лезвию и правда тянулась почти стёртая полоса. Нет. Не могло быть.
- Достала, - сказал вождь удивлённо. Теперь я думаю, что удивился он уж очень старательно. Но тогда мне не показалось. Я поднялась на ломкие ноги, чувствуя немоту и боль во всём теле, и поняла, что вот сейчас разревусь.
Варяг убрал Спату в ножны и неторопливо пошёл, огибая озеро, - в крепость, домой. Он ничего мне не сказал, но я утёрла хлюпавший нос и побежала за ним. Я старалась не отставать и лишь думала, не обернулся бы да не увидел, как я раскисла. Вождь не обернулся. А что ему оборачиваться.
В поле между лесом и воротами нас ожидали. Небо опять было ясным, и земля, промоченная доброй грозой, уже подсыхала, исходя медовыми запахами. Когда парни увидели воеводу, потом меня, хромавшую сзади, лица их стали вытягиваться. Каждому, как мне после рассказывали, пришлось немало помучиться и попотеть, неожиданно встретив в лесу матёрого кметя... Но воеводу?
Варяг без лишних слов показал оцарапанное плечо. И тогда-то Плотица едва не убил меня радостным подзатыльником, а Блуд и Ярун завопили в две глотки и разом облапили, и отпустили только для Хагена, который шёл с протянутыми руками и звал любимую внучку. Подоспел Славомир, сгрёб меня и держал много дольше, чем надлежало, но я была счастлива. Прибежала Велета, расцеловала в обе щеки и повела, заморённую, грязную, отмывать и кормить. Со мной теперь можно было есть и разговаривать, как со всеми людьми, мир живых опять меня принял, и это был воинский мир. Я успела заметить: вождь переглянулся со Славомиром и улыбнулся одними глазами. Странно, подумала я. Прежние мои успехи его жестоко печалили.
Девка глупая!.. Мне уж казалось - я сама застигла его у озера на поляне. И сумела достать не случайно и не потому, что он это позволил, но по собственной ловкости и сноровке, в честном единоборстве! И третье-то испытание - в святой храмине за гридницей, где жил Перун и где никто из нас, молодших, ещё не был ни разу, - не испытание вовсе, а так, черёд отвести... Может, тому воевода и улыбался.
Вечером Славомир сунул мне смятый красно-бурый комок.
- Бренн велел выстирать, - сказал он. - И зашить!
В старину, когда мир был справедливее, не возвышалось преград меж вселенными людей и Богов, не было невидимых стен, неодолимых для плоти. Человек поднимался на небо то по мосту из стрел, метко всаженных одна в другую, то по чудесному дереву, то по склонившейся радуге... Мог, если двигала им любовь, разыскать даже царство умерших, отспо-рить обратно канувшую было жизнь. Всего-то, как говорят, надо было очиститься банным потением, помолиться - и в путь. И Боги ходили зваными и незваными, куда только хотели. Теперь не то, теперь умирают надолго. До конца времён, до обновления мира. Даже волхвы и вожди нечасто беседуют с умершими и Богами... Про таких, как мы с побратимом, простых и несмысленных, надо ли говорить. Слишком тяжко повисли на нас обросшие грехом поколения. Взмыл бы птицей - не пустит Злая Берёза, обиженная прапращуром, схватит за ноги зверь, три дня умиравший на скользких кольях ловушки... Чтобы коснуться иного, наши слабые души должны на время выйти из тел. А для этого надо заснуть или ещё как-то забыться: тяжело заболеть, особое снадобье проглотить...
Однажды во время вечери Ярун меня напугал. Опустил руку с ложкой, повёл глазами по гриднице, и, пока я смотрела, живые глаза как будто затягивало серым ледком. Он ещё попытался что-то сказать, но не смог, глотнул несколько раз... и начал тихо валиться. Блуд вовремя обнял его, не дал упасть со скамьи. Блуд остался спокоен, он сам давно через это прошёл. Я, не поняв, вскинулась помочь побратиму, но меня удержали. Два воина подняли Яруна, и воевода сам открыл дверь в святилище-неметон - ту, что охраняли резные лики Богов. Мы жадно смотрели... Дверь оказалась изнутри занавешена красной вышитой тканью. Когда вносили Яруна, наружу пролился неверный отблеск огня. Больше ничего я не разглядела - и хорошо. Кмети оставили Яруна и возвратились, и я, холодея, твердо решила: все прежние испытания были забавой. Настоящее начиналось только теперь.
Утром Ярун как ни в чём не бывало проснулся среди своих в дружинной избе. Проснулся одетым и удивился спросонья, взялся рукой за пояс... это был новый, воинский пояс: турья кожа, наборные железные кольца с серебряной бляшкой и соколиным знаком на ней.
Ярун хотел сесть на лавке - и охнул от неожиданной боли. Накрыл ладонью плечо, отдёрнул ладонь. Стал смотреть и увидел священную птицу Рарог, совсем такую, как у старших мужей и вождя. Исколотое багровое тело опухло тугой воспалённой подушкой, не прикоснись. Птица Огня, уж что говорить. Ярун был бы счастлив терпеть и худшую боль.
Целый день мы ходили за ним по пятам. Он, конечно не мог рассказать нам, непосвящённым, что было с ним за дверью Перуна. Я только спросила его, всё ли время он спал или мог хоть что-нибудь вспомнить Ярун ответил, что ничего не забыл. И сколь я могла судить по лицу - до смерти не позабудет.
Новогородец Блуд заметил моё жадное любопытство и, как обычно, не удержался, съязвил:
- Твоего побратима Перун иголкой колол, а с тебя-то как знать, что ещё спросит... Он муж доблестный, а ты девка у нас...
Ребятам смех!..
Я полагала, и тут мне придётся ждать долее всех. Готовилась мучиться неизвестностью и умолять грозного Бога: пускай примет или отвергнет - на всё его воля, - только скорей. Я ошиблась. На другой же вечер гридница вдруг поплыла перед глазами, я вспомнила побратима, успела понять, что произошло, потом испугалась, не задерётся ли подол, когда упаду - хотя сидела в штанах... и навалилась истома, начал мягко втягивать водоворот, я уже не могла бы твердо сказать, где нахожусь, то ли в гриднице, то ли дома в клети, под тёплой старенькой шубой... почувствовала подхватившие руки и смекнула, что дремлю у стола, намаявшись за день в лесу, и дедушка несёт на полати, не дав матери даже щёлкнуть меня ложкой по лбу...
Боги живут в своём собственном мире, там, где не скоро ещё отгорит заря начальных времён. Люди ставят изображения, сделанные из дерева или камня, и молятся им. И никто, конечно, не думает, будто вот эта резная личина и есть Лада или Даждьбог. Точно так же, как отражение в зеркале ещё не есть сам человек. Деревянный Перун стоял и у нас, и в Новом Граде, и в Ладоге, и мало ли ещё где. В которое зеркало ныне глянет могучий воинский Бог, заранее не угадаешь. Может, в то, где о нём думают пристальней и молятся горячей...
Глубокое забытьё владело мною недолго. Я проснулась с чудесным ощущением ясности и немедленно вспомнила всё. Потом открыла глаза. Я лежала кверху лицом на широкой скамье, и Перун смотрел на меня с того конца храмины, поверх негасимого огня в тяжёлом каменном алтаре. У Бога Грозы, прожившего страшную жизнь, была сиво-серебряная бородатая голова. И неулыбчивое, немолодое лицо, вырезанное из тёмного дуба,- совсем человеческое и всё-таки не совсем... А за ним, в красных бликах огня, появлялась и пропадала целая стена черепов. Их по своим галатским законам дарил Богу Мстивой, покорял ему жизненную силу пленённых и убитых датчан... Я снова перевела глаза на Перуна и вдруг заметила, что он
