сестрёнку похвалит?
...Жестокие пальцы, гладившие растрёпанную кудрявую голову, даже не дрогнули. Не остановились. Покуда он жив, ей за ним быть что за стеной. А сынка принесёт - и его вырастит, как своего.
Вот склонился над нею:
- Одно скажи... Если силой брал...
- Нет! Нет!..- шёпотом вскричала Велета.
- Тихо ты, - сказал вождь. - Всех перебудишь. Они ещё долго шептались, но я ничего больше разобрать не могла. Наконец он взял её на руки, перенёс в нашу горницу и сам уложил. Задел моё плечо рукавом. Я собралась отодвинуться, но вовремя вспомнила, что вроде сплю, и осталась смирно лежать.
Потом Велета пригрелась подле меня, и Злая Берёза вновь зашумела над головой, а под утро причудилось, будто зимняя волчья шкура, раскинутая на сундуке, приподняла морду, насторожила уши, стала принюхиваться...
Куцый пропал вместе с Яруном, и больше мы его не видали.
БАСНЬ ПЯТАЯ
ПТИЦА ОГНЯ
Благо всякому, кто со светлой совестью опускает ложку в котёл: ем - своё! Сам посеял и вырастил, сам добыл, в море выловил, из лесу принёс. Не дарёное, никто по милости за стол не сажал. Я уж сказывала, старейшине Тре-Iтьяку была прямая корысть кормить чуть не сто прожорливых молодцов. Каждый череп, что скалил с забрала белые зубы, прятался раньше в крепкий шелом. Каждый принадлежал воину. И все эти воины могли бы в погожий денёк втащить свои корабли на берег возле сельца. Жаль - не видал дядька Ждан тех черепов. Ну да, может, братья поведали.
Всю зиму с весной я ела хлеб, которого не заслужила. Не пасши коров пихала за щеку сыр. Не кормив поросёнка - резала сало. Совесть знала безлепие, но я её утешала: как только нас опояшут, вздымем на кораблях пёстрые паруса, пойдём измерять широкое Нево, доискивать новых даней для князя, себе - справы, чести - вождю... Кто не видел вражеской крови, не воин, полвоина, надо же испытать, на что мы годны. Да и лето шло к середине... Так я думала. В жизни выходило инако. Не мне, глупой, было отгадывать, что там на уме у вождя.
Корабли сползали с берега в воду, но далече не отбегали. Самое дальнее до реки Сувяр. Больше кружились в виду крепости, то на вёслах, то под парусами. Учение длилось. Вчерашние отроки, привыкшие к легким маленьким лодкам, возвращались побитые качкой, с опухшими намученными руками. Даже Блуд, служивший князю Вадиму, сознался мне как-то, что До сих пор не видал близко моря и настоящей морской лодьи. От весла у него трещали все кости, он очень боялся, не заболел бы снова живот, но вслух об этом не говорил. Он ходил на корабле воеводы, и тот жалел парня, заказывал ему впрягаться в полную силу. Однако Блуду хватало. Возвращаясь на берег, он стаскивал полинялую, прополосканную ветром рубашку и молча падал в траву, а я садилась верхом и пальцами мяла его от поясницы до плеч, как выучил Хаген.
Зубастые кмети смеялись над нами, глумливо просились в ученики, замышляли показывать ещё другие приёмы - на моей, понятно, спине. Бедный Блуд! Я и дома знала таких, что с трудом выкарабкивались из страшной болезни... но прежнее весёлое пламя в них никогда уже не воскресало. Я помнила троюродного брата Яруна. Мальчишку зло порвала рысь, раны кое-как зажили на молодом теле, но с тех пор он целыми днями молча сидел у огня или на солнышке... что-нибудь плёл из соломы или совсем ничего не делал, а когда звали есть, шёл медленно, по-стариковски... Гордый Блуд однажды даже сказал вождю:
- Поторопился ты посадить меня с воинами. Варяг, несший весло, остановился и внимательно посмотрел на его дрожавшие губы.
- А ты уверен, - спросил он неожиданно, - что это и есть самое главное, грести лучше других?
Он не замечал меня, словно меня там и не было. А что ему меня замечать. Побратим, озадаченный такими словами, впервые не смог тут же выдумать что-нибудь колкое и смешное в ответ и заметался, а я рассудила: самое главное, это... такое, про что невозможно сказать, зачем нужно. Ни для чего, само для себя, а и не обойдёшься.
- Зачем воину мужество, новогородец? - спросил вождь.
Блуд совсем растерялся. Я не привыкла видеть его растерянным. Действительно, все знают, что нужно. А вот почему? Но нельзя же сказать, мол, не знаю, зачем воину мужество. Засмеют, сраму не оберёшься. Блуд выговорил:
- Для... победы, для славы...
- А слава?
Вождь улыбался. Бедный парень раскрыл рот и закрыл. Потом он сознался мне: мигом припомнилось Посвящение и загадки, которые тогда загадывал воевода. Совсем беда, коли пришлось бы на этакую напороться... Варяг не стал его мучить, ответил сам:
- Чтобы женщина тебя, бестолкового, полюбила. И как-то так усмехнулся углом рта, что я сразу подумала: вот почему ещё идут за ним люди. Он и тут знал что-то такое, что мне откроется, может, только под старость.
Меня в море не брали.
Каждый вновь посвящённый уже привыкал к своему месту на корабле, и я, тугодумная, наконец поняла, что обо мне не просто забыли. В самом деле, воевода не забывал ничего. И никого. Если бы он вдруг сказал мне: готовься! поход боевой завтра! - я не спала бы ночь, думая о жестоких врагах, о собственной трусости, о тяжёлом весле и о том, надо ли так упорно лезть, куда меня не пускают... Но позволять, чтобы вновь обнесли из-за косы на затылке?.. До каких же пор буду брать с бою всё, что другим давалось в подарок?
Сперва я хотела идти со своей бедой к Славомиру. Опамятовалась. Вспомнила, как он темнел и ожесточался лицом, когда парни затевали со мной шуточную перебранку. Нет уж. Да и при чём тут Славомир. Я собралась с духом и пошла прямо к вождю.
До сих пор вождь ни разу не гневался на меня по-настоящему. Однажды я видела его ярость со стороны и знала, что не решусь больше восстать, как зимой или ныне, при Посвящении. Глупая щенячья отвага два раза меня выручала. Больше не выручит.
Я выбрала время, когда он расседлал серебряного Мараха и чистил его после скачки по берегу. Мне показалось, он был доволен конём. Глядишь, и ко мне вдруг окажет себя немного добрей.
Он посмотрел на меня, как обычно, без всякого выражения.
- Девка глупая...- сказал негромко.- Того ли тебе надобно?
Он видел меня насквозь и, конечно, был прав, под стрелами недосуг отказываться и плакать, проситься
домой... .
- Будешь ходить на моём корабле, - приговорил он наконец. - Дело найдёшь, но у весла чтобы я тебя не видал.
Я успела уже понять, что в его глазах соколиное знамя прибавило мне не много достоинства. Я почувствовала, что краснею... Я выговорила:
- Я умею грести...
Воевода молвил спокойно:
- Пока меня здесь ещё слушаются, грести ты не будешь. А не любо, так я никого силком не держу.
Мне потребовалось усилие, чтобы сказать не слишком поспешно:
- Любо, вождь...
- Дитятко, - улыбнулся мой наставник, когда я пришла к нему за советом. А ведаешь ли, где Бренн добыл своё прозвище?..
Этого мы с Блудом не знали, и я наморщила лоб: в самом деле, я нарекла бы Мстивоя... Строгим. Может быть, ещё Гордым. Но Ломаным? Того ради, что жизнь нелёгкую видел?..
- Однажды, - поведал нам Хаген, - ему перебило ноги веслом в бою, когда сталкивались корабли.
Я хотела сказать, что не боюсь всё равно, но рот не открылся. В четырнадцать лет я сломала правую руку. Споткнулась, пришибла нежные косточки о бревно. Я помнила, как перепуганные братья тащили меня через двор, сама я не шла, подгибались чужие коленки, даже и говорить не могла, плакала только... Вождь ходил не хромая, но прозвищ зря не дают.
Хаген добавил задумчиво и печально:
- Они оба потом сожалели, что не погибли. И Бренн, и Вольгаст.
Вольгаст, это был другой птенец разорённой Неты-Гнезда, тот, что ныне сидел воеводою на озере Весь.
