пятнистым от ожогов лицом. Ни дать ни взять рванул из тела стрелу и надумал припечь рану железом... Жило их три побратима, осталось двое. Хаген мне ничего не рассказывал о гейсах Вольгаста, а тоже были, наверное. Вольгаст поднял голову и оглядел всех нас, стоявших по склону, едва ли не с недоумением, зачем это мы живём, когда погиб Славомир... Белозёр-скому воеводе понадобилось усилие, чтобы повернуться к Мотивом и что-то тихо сказать, взяв за плечо, и из уст в уста передали:
- Князь Рюрик велит нам с тобой датчан миловать, если первыми не полезут. А вот если кто из Нового Града, с теми ратитьея без пощады. Нету у нас больше мира с князем Вадимом...
Помню, я сразу подумала про Нежату, уехавшего с Оладьей, а после - что Хаука и других теперь, пожалуй, отпустят за выкуп, если сыщется богатей, отдаст серебро.
- Кого с собой привёл? - спросил наш воевода, кивнув на второй корабль. И усмехнулся: - Уж не датчан ли?
,
- Гостей урманских, - ответил Вольгаст. - В Белоозере у меня зимовать напросились...
Урмане проворно убрали драконью морду со штевня, кинули мостки, черноволосый хёвдинг вышел на берег, направился к двоим воеводам. У него висел меч при бедре, но ножны были завязаны ремешком, и все это видели. Хёвдинг поклонился Мстивою, заговорил по-варяжски. Мстивой ответил на северном языке, он владел этой речью не хуже, чем нашей, словенской. Он совсем ничего не сказал о княжеском повелении. Он и не скажет. Я вспомнила его разговор со стариком у чёрного озера...
Локоть Блуда вонзился мне в рёбра.
- Смотри!
С лодьи Вольгаста на берег шёл человек, под которым упругие еловые доски гнулись с жалобным скрипом. Вот уж кто топнет ногою - семеро убегут!
Немытые волосы космами падали на глаза, а глаза были маленькие, красные в летящих бликах огня, нос широкий, с большими ноздрями... Мы переглянулись. Мы вдвоём не составили бы половины этого человека. И он был не жирен - не сало, могута телесная распирала на нём давно не стиранную рубаху... Он нёс мешок, в котором царапалось и скулило что-то живое.
- Здрав будь, Милрнег,- не чинясь, приветствовал его наш воевода.- Никак вернуться решил?
Похожий на вепря молча раскрыл мешок, запустил туда руку и вытащил криволапого, удивительно уродливого щенка, грязно-серого и лопоухого. Поднял за шиворот, и я не сразу смекнула, что щенок был уже почти со взрослую лайку. Он вырастет в могучего и гордого пса, но путешествие в душном мешке, качка и холод совсем отняли у него храбрость: малыш сучил в воздухе мосластыми лапами, надрываясь отчаянным плачем, а потом пустил крутую жёлтую струйку. Мстивой отступил на полшага и засмеялся. Мы давно уже не слыхали, как он смеётся.
- Держи,- сказал Милонег.- Я привёз его из Ирландии, там такими травят волков. Его зовут Гёлерт.
Вождь взял щенка, а Милонег пошёл наверх к крепости. У него за спиной висел меч на две ладони дольше всех, какие я до сих пор видела. Бородатые кмети здоровались, как со старым знакомцем.
Утром на берег пришёл старейшина Третьяк с домочадцами, пришли с дальних выселок прочно обстроившиеся погорельцы-корелы с бойкими сыновьями и любопытными дочками, трое весинов с жёнами. Урмане вынесли с корабля хорошее крашеное сукно и стеклянные кубки, торг затеплился понемногу. Хёвдинг разговорился с красавицей Третьяковной. Он, оказывается, хорошо знал по-словенски. Он не скрывая любовался Голубой. Вот подозвал одного из своих; белобрысый парень, кивнув, убежал на корабль и принёс ожерелье. Мне до старости не подарят такого. Неведомый мастер составил его из нарядных переливчатых бусин, украшенных полосками и глазками, одна бусина была даже зелёная, зелёные дорого стоили... Я видела, какой ревностью налился стоявший с отроками Некрас. На белой шее Голубы следа больше не было от его поцелуев, серебряное запястье блестело, прихваченное плетёным шнурком. Родится мальчишка и будет считаться сыном вождя. Хотя бы Голуба к тому времени год уже как была замужем за Некрасом. Или за кого ещё там строгий батюшка сговорит...
Урмане показались мне очень похожими на датчан, я слушала их речи и многое понимала, хоть выговор был немножко иной. Я не знаю, кто рассказал нашим пленникам о повелении ладожского князя. Три дня назад я первая забежала бы обрадовать. Они вчетвером покинули клеть и вышли на берег потолковать с урманским вождём, и черепа над воротами проводили их пустыми глазами.
День был ослепительный, настоящий осенний, синий и золотой. Наверное, Хауку показалось скучно в клети одному, он в первый раз сам поднялся, выбрался на волю. Я увидела его сидящим на пороге, у ободверины, он жмурился на яркое солнце, он был такой слабый и тощий после болезни, и под рубахой проткнутая грудь была натуго перевязана... мне сделалось не по себе. Я даже обижена им была в точности как во сне. Сейчас молвлю - свисти, покуда не треснешь, а он и ответит: я говорил не о тебе...
Датчанин смотрел весело, он думал, я подойду, хотел, должно, похвастаться вернувшейся удалью... Тут на крылечке дружинной избы явил себя Милонег. Он только что проснулся и, зевая, почёсывал заросшую железным волосом грудь. Надорванный ворот рубахи был противно засален.
- Вот это Грёндель, - выдохнул Хаук почти благоговейно. Мне тотчас понравилось незнакомое слово, напомнившее о каких-то лязгающих челюстях, лучше имени подходило оно приезжему гридню... Маленькие медвежьи зрачки обратились на викинга.
- Как ты меня назвал?
- Гренделем,- ответил Хаук спокойно, только глаза были как две ледышки. Точно так он говорил и с воеводой, выторговывая побратимам пощаду, а себе _ маковку обтёсанного столба левее ворот. Но Милонег не обиделся. Откинул косматую голову и захохотал на весь двор, испугав птиц, что-то клевавших на земляной крыше.
- Гренделем! - сказал он, отсмеявшись. - Хорошее назвище! Гренделя не мог одолеть ни один из вас, датских обжор. Для этого понадобился гёт...
Две синие льдинки вспыхнули недобрым огнём. Я знала, что совсем больной ещё Хаук не побоится ответить, и торопливо вмешалась. Я подошла к Милонегу:
- Сними рубаху-то. Я бы зашила.
Он смерил меня взглядом. Он хмыкнул:
- По-моему, тут девкой запахло.
Мне не дано было морозной гордости Хаука. Сейчас уши нальются малиновой кровью, потом всё лицо. А Милонег лениво добавил:
- Я не говорил ещё, чтобы ты мне нравилась.
Я сказала:
- А и ты мне не люб. И как от тебя пахнет, мне тоже не нравится. Только вождю больше чести, когда у него воины баню не забывают.
Он скривился, как от зубной скорби:
- Умных девок мне только здесь не хватало...
Вот так ссорятся, подумала я обречённо. Вот так и роняют головы наземь. Я отмолвила:
- Не скоро ли, гость, начал распоряжаться? Я здесь кметь, а ты кто, не ведаю.
Мне помстилось, он думал сказать уже непоправимо обидное слово, вроде того, что с умными девками рассуждать всё же лепше на сеновале... но глянул поверх моей головы, увидел что-то и промолчал. Стянул через голову разившую немытым телом рубаху, скомкал, решил было бросить мне в ноги, передумал и протянул, как достоило. Я ещё носила игольник хорошей весской работы, заткнутый катышком шерсти,- подарок братьев Яруна. Я взяла рубаху и оглянулась. На крыльце дружинной избы стоял воевода. Стоял и смотрел на нас безо всякого выражения, и вид у него был - только под одеялом лежать.
- Я не буду ни с кем ссориться, Бренн, - сказал Милонег так просяще и виновато, что я почувствовала себя отомщённой. Поистине, лишь струйки недоставало. Вождь не ответил. Через двор к нему шёл Гуннар Чёрный, урманский вожак. Шёл, наверное, говорить о выкупе за датчан.
- Дедушка, что такое Грендель? - спросила я вечером. Вечера стали совсем холодными, мы часто теперь коротали их у очага, а тут пошёл ещё дождь - угасло ясное утро, как и не видали его. В доме было тепло, Арва спала у хозяйского места, молодой пёс уморил её совершенно, худые лапы подрагивали, продолжая бежать. Неутомимый Гелерт, повеселевший и сытый, ходил от воина к воину, виляя хвостом. Я краем глаза следила: не нашлось, кто отпихнул бы щенка. Так на свадьбах испытывают женихов. К Милонегу Гелерт не подходил.
Сегодня тесно было по лавкам. Собрались свои дружинные, люди Вольгаста и даже урмане. Грех не
