- Ах, так...
- Только так... Не сердитесь... У вас нет иного выхода. Пошли погуляем? Там и поговорим о деталях...
- Отчего ж не погулять, пошли...
Мюллер поднялся, широко развел руки, повертел головой и спросил:
- Слышите, как трещит в загривке? Страшное отложение солей... Все можно вылечить, даже рак, - я финансирую работу двух центров, занимающихся изучением этой чертовой заразы, ужасно боюсь рака, - а вот отложение солей, казалось бы, какой пустяк, вылечить невозможно... Главная сила здесь, - он похлопал себя по затылку. - А тут операцию не сделаешь: чуть ошибся, резанул на сотую долю миллиметра в сторону, вот и паралитик на всю жизнь - под себя ходишь и мычишь, как стельная корова... Одно соображение, Штирлиц: как вы уйдете отсюда после того, как мы обменяемся ратификационными грамотами?
- А вы меня выведите, - ответил Штирлиц. - Дайте приказ...
- Нет... Начальник охраны этой колонии откажется подчиниться, Штирлиц... Он же понимает, что, уйди вы отсюда, мир узнает об этом оазисе. Значит, семистам ветеранам снова придется бежать?! Искать приюта в других зонах?! Ждать, пока им построят дома? Обвыкать на новых местах? Нет, Штирлиц, в действие вступит закон собственного <Я>... С ним шутки плохи...
- Но в рейхе вы же смогли поломать <Я>? У вас слово <Я> разрешалось одному фюреру, все остальные были <Мы>... Неужели разрешили своим подчиненным забыть здесь эту истину национал-социализма?
- Пока - да. Слишком свежи раны... У вас текст готов?
- В голове.
- Некая форма обязательства сотрудничества с русской секретной службой?
- Так бы я это не называл, группенфюрер... Сначала признание капитуляции... Потом перечисление опорных баз и лиц, их возглавляющих... Затем коды к сейфам в банках... Название тех фирм, которые - опосредованно - принадлежат вам, то есть НСДАП, ну, а уж потом форма связи, методы, гарантии...
Мюллер подошел к сейфу, достал маленький магнитофон, усмехнулся:
- Я ведь тоже не сидел сложа руки, дорогой Штирлиц... Хотите послушать монтаж, который мне сделали из наших с вами трехдневных бесед?
- Любопытно... А смысл? Какой смысл? Чего вы хотите этим добиться?
- Сначала послушаем, ладно? А потом я вам задам этот же вопрос. А вы мне ответите на него: понять логику противника - значит победить.
Мюллер нажал кнопку воспроизведения записи; голос Штирлица был задумчив, говорил медленно, взвешивая каждое слово:
- Вы говорите о том, что нашу идеологию и ваше движение связывает общее слово <социализм>... Что ж, давайте разбирать эту позицию... Вы еще запамятовали добавить, что Бенито Муссолини начал свою политическую карьеру как трибун итальянской социалистической партии, выступавший против финансовой олигархии, в защиту интересов рабочих и беднейших крестьян... Он тоже оперировал понятием <социализм>... Вы говорите, что убийство Эрнста Рэма произошло за шесть месяцев до убийства Кирова... И в этом вы правы... Есть ли у меня претензии к России? Конечно... И немало.
Мюллер выключил магнитофон и мелко засмеялся:
- Думаете, вас не расстреляют в тот самый миг, когда эта пленка окажется в Москве? У Лаврентия Павловича? Даже если вы привезете капитуляцию, подписанную гестапо-Мюллером? Вас расстреляют, бедный Штирлиц! А это обидно, когда расстреливают свои, ощущение полнейшей безнадежности...
- В пленке есть рывки... Это монтаж, группенфюрер... Специалисты поймут, что это такое...
- Не обманывайте себя. Не надо. Я ведь дал послушать незначительную часть ваших рассуждений вслух... Я не зря п р о г у л и в а л вас по пустому полю аэродрома! Я р а б о т а л, Штирлиц! Зная вас, я был обязан работать впрок... А теперь слушайте меня...
- Готов, группенфюрер, - устало, как-то безразлично ответил Штирлиц. - Только, бога ради, пошли побродим... У меня от этого, - он кивнул на магнитофон, - свело в висках...
- Бедненький, - вздохнул Мюллер. - Могу вас понять... Что ж, пошли...
Мюллер поднялся, пропустил Штирлица перед собою и, когда они вышли из особняка, взял его под руку:
- Хотите посмотреть авиационный праздник?
- Можно, - согласился Штирлиц с видимым безразличием; грустно пошутил: - Готовите кадры для нового Люфтваффе?
- Этим занимается полковник Рудель. Я ничего не готовлю. Я даю оценку подготовке, Штирлиц... Так вот к чему сводится мое предложение. Вы остаетесь здесь. У меня. Причем я не прошу вас капитулировать. Наоборот. Я предлагаю вам дружную совместную работу. Знаете, ведь порою старый враг оказывается самым надежным другом. Да, да, первые месяцы я здесь читал древних греков и римлян...
- Что я буду у вас делать?
- Думать, - ответил Мюллер. - Просто думать. И беседовать со мною о том, что происходит в мире. Я не потребую от вас никакой информации о ваших людях, о ваших руководителях, я не посмею унижать вас, словно какого-то агента... Нет, я приглашаю вас в компаньоны. А? На вас интересно оттачивать мысль... Мне сейчас приходится много думать, Штирлиц, переосмысливая крах. Вас бы не отправили сюда, не отдавай ваши шефы отчет в том, что идея национального социализма весьма привлекательна для людской общности, которая, становясь - численно - большей, качественно делается невероятно маленькой, а поэтому легко управляемой. Нужны апостолы, понимаете? Лишь апостолы не имеют права повторять ошибки тех, кто ушел... Пора вырабатывать универсальную доктрину, приложимую - по-разному, ясно, к каждой нации.
Они поднялись на поле аэродрома; пять самолетов местного клуба готовились к выполнению фигур высшего пилотажа; стыло ревели моторы; механики в аккуратных костюмчиках с эмблемами <Аэробель> сновали по полю с толстыми портфелями свиной кожи, - точно такие же были у авиаторов берлинского Темпельхофа. Гляди ж ты, подумал Штирлиц, даже портфели смогли вывезти, где бы ни жить, но жить так, как раньше.
- Вон это поле, - сказал Роумэн пилоту. - Видишь, стоят самолеты? У них сейчас начнется праздник, свяжись с радиоцентром аэроклуба, я буду говорить с ними по-немецки.
- О чем? - спросил Гуарази.
- Скажу, что мы летим приветствовать их... Из Парагвая.
- А они спросят, откуда ты узнал об их празднике?
- Объявления были напечатаны в Санта-Фе, Кордове и Барилоче, Дик.
- Пусть с ними говорит пилот... По-испански, - сказал Гуарази. - Я не хочу, чтобы ты говорил на незнакомом нам языке.
- Ты не веришь мне? - Роумэн резко обернулся, зацепившись рукой за парабеллум пилота, показушно висевший на ремне крокодиловой кожи.
- Если бы я тебе не верил, то вряд ли пошел на это дело. Макс.
- Все же откуда тебе известно, что того человека, которого мы увезем отсюда, зовут Макс?
Гуарази улыбнулся:
- Не комментируется... Ты их не видишь на поле?
- Еще слишком далеко.
- А если они не придут?
- Расстреляешь меня, и все тут, - ответил Роумэн.
- Ты мне нравишься. Макс. Я не хочу тебя убивать. Я ценю смелых людей. Не считай нас зверьми. Не надо. Это все пропаганда...
- Куда подгонять самолет? - спросил пилот.
- К трибуне, - ответил Роумэн. - И связывайся с радиоцентром, приветствуй их, кричи от радости...
- Я не знаю, как это делать, - ответил пилот.
Роумэн снова обернулся к Гуарази, чертыхнувшись оттого, что снова зацепился за парабеллум пилота; все молодые военные обожают оружие; век бы его не видеть.
- Пепе, мы можем все испортить, если я не обращусь к здешним радистам... Они могут ретранслировать меня, Макс поймет, что это я, ему будет легче, знаешь, как это здорово, когда слышишь голос друга?!
- Хорошо, - сказал Гуарази. - Но если ты сделаешь что-нибудь не так, я не позавидую твоей любимой. И
