Савинков повернулся и деревянно зашагал в прихожую, следом за ним двинулись Чернов и 'Гриша'.
Когда дверь захлопнулась, Азеф стоять не мог, колени ходили ходуном, сполз на стул, растекшись на нем, будто в теле не было костей; Люба принесла капли Иноземцева, учился б толком как этот самый доктор Иноземцев, отрешенно, неожиданно для себя подумал Азеф, построил бы себе такие же палаты, как он, - на Полянке и углу Спасо-Наливковского, красный кирпичный терем, не жизнь, а сказка.
- Спасибо, родная, - шепнул Азеф, - мне уже легче, ты так добра.
Поднявшись, протопал к простенку между окнами, чуть приоткрыл шторы, глянул на бульвар; возле бистро, прямо напротив подъезда, ходил 'Гриша' и еще один - коротышка, с отвратительными, цепко- кривыми ногами бегуна.
- Спустись черной лестницей. Люба, - не оборачиваясь, сказал Азеф, - посмотри, есть ли кто во дворе. Коли чисто, выйди в переулок, погляди и там, если гуляют две бабы, запомни их лица, опишешь.
Люба бросилась к двери, Азеф досадливо ее остановил:
- Возьми мусорное ведро. Если даже во дворе никого нет, все равно выброси мусор в ящик, оставь ведро у двери на черную лестницу, выйди в переулок и купи в лавке мсье Жюля две бутылки вина. Из лавки посмотришь переулок еще раз, поняла?
Люба вернулась через три минуты:
- Во дворе дежурят двое. Евно.
Азеф затряс головой так, словно у него воспалилась надкостница, с трудом подошел к столу, осторожно опустился на белый, времен Людовика, стул, лег щекой на стол и прошептал:
- Все. Конец.
В час ночи в дверь позвонили, Азеф, лихорадочно просматривавший корреспонденцию, сваленную в шкафу (боялся, что остались письма Ратаева, Рачковского или Герасимова), схватил револьвер и, быстро сбросив ботинки, крадучись ринулся в прихожую.
- Кто?
- Я, - ответил Савинков так же тихо.
- Что тебе? - Дверь Азеф не открывал, чувствуя, как молотило сердце стесняя дыхание. - Ты дал мне срок до утра.
- Открой дверь, Иван. Я пришел не за этим. Уговор остается в силе.
Азеф вернулся в комнату, махнул жене рукой, чтоб отошла от шторы - наблюдала за 'Гришей', не отлучится ли куда, холодно ж не может всю ночь стоять, замерзнет, - и, проводив ее взглядом, сбросил цепочку.
Савинков был в черном пальто и каком-то театральном цилиндре - постоянно хотел казаться выше ростом, болезненно относился к тому, что родился коротышкой.
Азефу показалось, что Савинков надел этот цилиндр не зря: средневековые палачи одевались так же и обязательно во все черное.
- Разденешься? - спросил Азеф. - Раздевайся. - Он чуть поднял револьвер, словно бы ударив по полям цилиндра. Пойдем.
Савинков отрицательно покачал головой, цилиндр тем не менее снял, прошел в комнату, присел на краешек белого диванчика, обитого цветастым шелком, и сказал:
- Во-первых, убери револьвер. Ты же знаешь - я умею держать слово. У тебя еще есть время, чтобы решить проблему самому.
- Что ты имеешь в виду, Боря?
Савинков не смог скрыть брезгливости.
- Мне очень неприятно, когда ты меня так называешь. Изволь обращаться ко мне конспиративным именем.
- Хорошо, хорошо, не сердись. Что ты имеешь в виду, Павел Иванович?
- Я имею в виду то, о чем ты прекрасно догадываешься сам.
- Если бы мне сказали, что ты провокатор, я бы сумел тебя защитить, Бо... Павел Иванович.
- Я защищал тебя сколько мог. И Чернов. И Зензинов. Мы все защищали тебя, Иван Николаевич... Ты был для меня богом... И никогда не держал при себе оружия - Савинков усмехнулся, взглянув на револьвер, что лежал на столе, возле руки Азефа. - Поэтому я и принес тебе... - Он достал из кармана пальто американский 'смит-и-вессон'. - Очень хороший калибр, одно мгновенье - и настает спасительное успокоение.
- Боря... Павел... Иванович... Неужели можно так легко все перечеркнуть? Дайте мне срок три месяца, и я убью царя. Верьте же мне!
Савинков отрицательно покачал головой.
- Это очень показательно, Иван Николаевич, что в России ты всегда ходил без оружия в отличие от всех нас, а здесь вооружен... Впрочем, провокатор Татаров тоже не имел оружия. И он, и ты были убеждены в том, что вас не арестуют на улице. А мы знали, что четыре патрона в барабане нужны для жандармов, а пятый - себе. Деталь, Иван, деталь! Если ты не можешь переступить себя, если ты не в силах отдать нам правду об охранке, есть иной выход... Могу продиктовать прощальное письмо... Хочешь?
- Ну, ну. - Азеф криво, с болью усмехнулся. - Диктуй, послушаю.
- 'Бремя обвинений, обрушившихся на меня, есть провокация охранки, направленная против партии. За меня, Азефа, говорит вся моя жизнь, посвященная святой идее очистительного террора. Годы, отданные борьбе против царских сатрапов, мстят усталостью. Подозрение братьев по революции не позволяет мне жить далее. Да здравствует революция! В борьбе обретешь ты право свое!' Подпись. Дата. Лишь в этом случае я смогу помогать твоей семье, Иван. Это единственно достойный выход, который позволит мне превратить тебя в икону, в великомученика террора. Если ты не сделаешь этого, убью тебя я. Лично. За Севастополь, где я был приговорен к повешению по твоей милости, будем квиты. Вот так. Я пришел к тебе без санкции ЦК, имей это в виду. Я сделал тебе последнюю услугу. Я, видишь ли, сентиментален и, как истинно русский человек, верю в прошлое более, чем в будущее. Уйти из дома ты не сможешь, квартал - оцеплен, появишься на улице - пристрелят, не вступая в объяснения. Это мой приказ, Иван. И его выполнят неукоснительно.
Савинков резко поднялся и пошел к двери, замешкался на мгновение, сказал, не оборачиваясь:
- Мне бы не хотелось, говоря честно, чтобы ты писал о том как отдавал наших братьев охранке. Понимаешь? Я, зная про тебя всю правду, тем не менее желаю, чтобы ты ушел чистым. Войди в антологию победившей революции героем, а не паршивой 'подметкой'. Такое стоит жизни, Иван'. И это я говорю тоже наперекор мнению ЦК.
Савинков ошибался, ЦК социалистов-революционеров хотел того же.
Но Чернов - прагматик, человек логического склада ума отдавал себе отчет в том, что, во-первых, такие, как Азеф, не кончают с собою, слишком жизнелюбив, и, во-вторых, казнь его поставит социалистов- революционеров в трудное положение перед парижской полицией, если раньше французы смотрели на происходящее сквозь пальцы, а порою даже оказывали некоторые услуги, предупреждая о грозящей опасности, то после предстоящего скандала все может измениться, Клемансо бомбистов не жалует, буржуа начнут кампанию, могут выдворить...
Поэтому, получив сообщение от 'Гриши', что у Азефа только что был Савинков, свет в квартире после его ухода выключили (значит, 'Иван' ничего не пишет?), Чернов, подумавши, переспросил:
- Вы убеждены что света нет? Даже свеча не горит в кабинете?
- Совершенно убежден, Виктор Михаилович.
- Тогда отпустите людей, пусть погреются, оставьте одного возле парадной; если заметит, что зажегся свет хоть в одном из окон, надо идти в парадное и решать на месте, - значит, Иван уходит.
В пять утра, после того, как Люба сказала, что во дворе чисто, Азеф вышел из дома черным ходом сжимая в кармане револьвер чувствуя как холодный пот течет по ложбинке между лопатками прокрался в переулок замирая от ужаса побежал, не бегал лет двадцать задыхался начал плакать, не зная, к кому обращать мольбу, чтобы не выстрелили в спину, пришел в себя только на вокзале, берлинского поезда ждать не стал, сел в первый попавшийся, - только бы вырваться отсюда! Лишь в купе первого класса, когда состав, истерически дернувшись, тронулся, выглянул в коридор пусто позвонил проводнику, заказал бутылку коньяку и, наконец, судорожно выдохнул сложив губы трубочкой жив!
