дедушка будто бы и не расстроился:
— И чего плачешь? Думаешь, все такие? Это же бессовестные люди. Совесть потеряли и теперь, как звери: разве зверей научишь чему-нибудь путному?..
Правильно объяснил, конечно; звери не понимают, когда им говорят, но он, Петька, заревел еще пуще. Стало страшно: потеряешь совесть и уж тогда ни за что не поймешь человеческого слова…
Так и жил Филиппыч, и день ото дня дороже и ближе становился ему Петька. И не только потому, что отдавал он внуку все силы, доверял сокровенное, но и потому, что видел: падают семена в благодатную почву. Петька быстро постигал, что справедливо и что несправедливо, а если разобраться, открытие справедливости и есть главное в человеке.
Так и жил Филиппыч, и дни бежали быстро и незаметно. Пришла пора отдавать Петьку в подготовительный класс, и вдруг обнаружилось, что мальчик болен полиомиелитом. Болезнь усложнялась, занемог от переживаний и сам старик. Однако сумел все же выхлопотать для внука путевку в специальный санаторий, и это оценили даже родители.
Больного Петьку повезла в Крым мать. Суетливая и непредусмотрительная, как все, привыкшие к постоянной опеке, она простудила в дороге сына. А может, он подхватил вирусный грипп: как раз тогда свирепствовала гонконгская зараза. Поднялась температура, Петька потерял сознание. Пришлось сойти на ближайшей станции. Пока устраивались, потеряли время. Не приходя в сознание, Петька умер…
Все непоправимое случается быстро.
После похорон Филиппыч неделю не вставал с постели. Лежал, отвернувшись к стене, и все молчал. Буквально на глазах превратился в замогильного старца, поседел как лунь.
Он не появлялся теперь ни во дворе, ни в магазине, ни в парке, где все напоминало о Петьке. По двору пошел слух, что Филиппыч рехнулся. Однако сторониться его не стали, напротив, пытались подбить на разговор, чтобы доподлинно проверить, точно ли спятил с ума этот гордец. Но Филиппыч остался неприступен: в беседы не пускался и на вопросы не отвечал. Впрочем, общее любопытство от этого только увеличивалось.
Однажды, получив пенсию, Филиппыч подошел к парку. Остановившись, долго смотрел, как входили и выходили люди, и вдруг решительно направился по аллее — руки за спину, губы плотно сжаты.
Не прошло и минуты, как окликнул тонкий голосок:
— Пожалуйте к шалашу, Захар Филиппович! Что это вы в наш парк так долго не наведывались? — сидят на скамеечке в ряд четыре бабуси, все в шерстяных платках, все с шустрыми глазами, и «просеивают» прохожих.
Поклонился Филиппыч и только шаг ускорил. Свернул на боковую тропку: зелени побольше, а народу поменьше. Выискал скамеечку, где не раз сиживал с внуком, слушая птиц. Едва приноровился сесть, из кустов голова:
— Наше вам с кисточкой, Захар Филиппыч! Как здоровьице?..
Не раз примечал Филиппыч, как любопытны лягушки. Какую бы осторожность ни соблюсти, подходя к пруду, одна или две непременно выплывут из мутных вод, чтобы рассмотреть непрошеного гостя. Так и этот Матрешкин, бывший работник прокуратуры. В зеленом френче, хотя к армии сроду никакого отношения не имел, он удивительно похож на земноводное. И сморщенный такой же, и такая же приплюснутая мордочка, полная досужего любопытства.
— Говорят, с головой у вас не в порядке?
— У кого в таком возрасте в порядке? — глухо отвечает Филиппыч. — Вот моя поседела, а у вас плешь…
Хмыкнув, Матрешкин исчезает. Филиппыча это даже веселит: будто швырнул в пруд камнем…
— Распускают слух, — сообщает Филиппычу дворник Миша. — Что вы… маненько того, — Миша крутит пальцем у виска. — Языки бы поотрубать. Аршинными стали, разопрели от трудового безделья…
После доверительной беседы с Мишей Филиппыч регулярно наведывается в парк. Сядет в сторонке и книжки читает, все те книжки, какие прежде Петьке читал. Но чаще, закрыв глаза, вспоминает. Вспоминает внука таким живым, что вся печальная история представляется злой выдумкой. Вот явится добрая фея, разрушит колдовство, и опять перед Филиппычем предстанет добрый, доверчивый мальчик.
Вспоминается и далекое прошлое. Впрочем, для кого далекое, а для него лично — вчерашний день. Может, даже сегодняшний, потому что будущее определяется уже давно не тем, что есть, а тем, что было. Под конец жизни события смещаются и, пожалуй, именно тогда и находят себе положенное место в личной судьбе. Потому что жизнь, если на нее смотреть с конца, а не с начала, вовсе отрицает примитивную логику: в ней вытекает не одно из другого, а все вместе из ничего или ничто из всего разом…
Это случилось в первый месяц войны. Батальон, с которым отходил Филиппыч, не раз переходил в контратаки. Сорвиголовы были ребята, с такими хоть к черту в пекло. Но они отступали. Отступали, потому что отступление было общим, потому что в наступление тогда еще не верили и всерьез о наступательных операциях не говорили.
Вместе с казахом Надыровым Филиппыча послали в разведку. Закрыть глаза, и вот она как на ладони — разбитая железнодорожная станция в полуденный зной. Пыль, беспощадная бурая пыль, пропитавшая насквозь все на свете. Разведка была успешной, они уже возвращались, когда стали свидетелями неравного боя: немцы обнаружили в одном из домов нескольких красноармейцев. Откуда они взялись, сказать трудно: всякое могло приключиться в неразберихе тех горьких недель…
Притаившись в развалинах подземного склада, Филиппыч и Надыров видят, как немцы, не стреляя, обходят красное кирпичное здание. Их более десятка. Колотится сердце: Филиппыч впервые вот так близко видит врагов.
Немцы стягивают кольцо. Подбираются ближе и ближе. Кажется, теперь смельчакам неминуемая крышка. Но тут из нижних окон бьет пулемет. Гитлеровцам приходится залечь за кучей мусора. Два неподвижных тела в грязно-зеленых кителях — плата за первую атаку.
Немцы могли бы забросать наших гранатами, но этого не делают: хотят взять живьем. Совсем близко от Филиппыча рослый унтер выкрикивает команды: солдаты, прижимаясь к земле, снова ползут к зданию. Филиппыч хорошо видит лицо унтера — продолговатое, смуглое, даже красивое, но красивое по-чужому: неприятно красивое. На унтере погоны с белым кантом и темная каска. Рукава подвернуты. В здоровенных ручищах автомат кажется игрушечным.
А наши почти не стреляют. Видимо, на исходе патроны. Немцы смелеют, один из них подымается и быстро-быстро бежит к подъезду. Выстрел — немец, как бы споткнувшись, падает на булыжник. Он громко стонет, и унтер, сочувствуя ему, разражается бранью. Филиппыч понимает: теперь пощады не будет.
Крики раненого осаживают немецких солдат, они стали гораздо осторожнее: унтер по нескольку раз повторяет приказания. Но хитрости безуспешны: в самый последний момент немцев вновь встречает сильный огонь. Филиппыч догадывается о том, что еще не доходит до самоуверенного унтера: кто-то из наших понимает немецкие команды.
Между тем крики усиливаются: раненный в живот, умирая, страдает нестерпимо. Вероятно, он умоляет своих пристрелить его, потому что унтер, глядя на него, морщится и матерится… И тут происходит нечто необычное. Настолько необычное, что немцы в первый момент теряются. Теряется и Филиппыч: скованный неожиданным ощущением обреченности, он бессознательно и тупо наблюдает за тем, что происходит.
Из подъезда, прыгая на одной ножке, как ни в чем не бывало, появляется крошечная девочка, почти ребенок. С голубым бантиком на редких волосиках, в белом платьице. Душераздирающе кричит раненый, а девочка не обращает на него ни малейшего внимания. Наклонилась, выковыривает из земли кусок битого посудного стекла.
«Ненормальная? — проносится в голове Филиппыча. — Зачем они выпустили девочку?..»
«Ударим, командир?» — шепчет над ухом Надыров.
«Нам нельзя! — шипит Филиппыч, не отрывая взгляда от щели, и ловит себя на мысли, что надо было бы ударить. Конечно, тех, в здании, раз, два и обчелся, а немцев полным-полно. Дай сигнал, еще столько же прибежит. Так что обнаружить себя — верная гибель, утрата нужных штабу сведений. — Нельзя нам, понимаешь?»
Казах что-то говорит по-своему. Пойди разберись: возмущается Филиппычем или немцами…
Между тем крики раненого обрываются. На время устанавливается жуткая тишина. Девочка, обогнув брошенный беженцами комод, натыкается на убитого. Смотрит на него, замечает кровь. Видимо,
