непристойным и к клеветам, по зависти творимым...' Максим уже не говорит против обычая владеть духовенству селами, но вооружается на духовных, которые употребляют свое имение не на прокормление бедных, а на свое довольство и обогащение племянников и сродников; Максим увещевает царя прекратить это; в том же поучении говорит: 'Да не прельщаем себя, думая одною долгою молитвою получить свыше помощь'. Оканчивает намеком на свою судьбу: 'Царь должен быть страннолюбив, заботиться, чтоб иностранцам, приходящим к нему, было хорошо'. Беспорядки, бывшие во время малолетства Иоаннова, побудили Максима написать слово о Василии: 'Шествуя по пути жестокому и многих бед исполненному, нашел я жену, сидящую при пути, с преклоненною к коленам головою, горько стенящую и плачущую'. Эта жена была Василия (власть, царство). 'Владеющие мною, - говорила Василия Максиму, - должны быть крепостию и утверждением для сущих под рукою их людей, а не на губою и смятением беспрестанным'. И в этом сочинении видим намек на судьбу автора: Максим хвалит Мельхиседека за страннолюбие.
Такова была деятельность Максима при Иоанне: гонения не заставили его переменить характер этой деятельности, скрыть талант господина своего, по его собственным словам, по-прежнему он обличал и поучал. По просьбам троицкого игумена Артемия Максим был переведен из Твери в Троицкий монастырь; здесь нашел его Иоанн, отправляясь на Белоозеро. Максим стал уговаривать его не ездить в такой далекий путь, особенно с женою и новорожденным ребенком: 'Если ты и дал обещание ехать в Кириллов монастырь, чтоб подвигнуть святого Кирилла на молитву к богу, то обеты такие с разумом несогласны, и вот почему: во время казанской осады на ло много храбрых воинов христианских; вдовы их, сироты, матери обесчадевшие в слезах и скорби пребывают; так гораздо тебе лучше пожаловать их и устроить, утешить их в беде, собравши в свой царствующий город, чем исполнить неразумное обещание. Бог вездесущ, все исполняет и всюду зрит недремлющим оком; также и святые не на известных местах молитвам нашим внимают, не по доброй нашей воле и по власти над собою. Если послушаешься меня, то будешь здоров и многолетен с женою и ребенком'. Но Иоанн никак не хотел оставить своего намерения. Тогда Максим чрез четырех приближенных к Иоанну людей, духовника Андрея, князя Ивана Мстиславского, Алексея Адашева и князя Курбского, автора рассказа, велел сказать ему: 'Если не послушаешься меня, по боге тебе советующего, забудешь кровь мучеников, избитых погаными за христианство презришь слезы сирот и вдовиц и поедешь с упрямством, то знай, что сын твой умрет на дороге'.
Что касается слов Максима Иоанну о путешествии, то надобно заметить, что они вполне согласны со взглядом Максима, выраженным в его сочинениях. Как бы то ни было, Иоанн не послушался: из Троицкого монастыря поехал в Дмитров, а оттуда - в Песношский монастырь, где нашел другого заточенника. Вассиан Топорков, монах Иосифова Волоколамского монастыря, вследствие особенного расположения великого князя Василия к этому монастырю и лично к Вассиану был в 1525 году возведен на коломенскую епископию, оставался верен преданию своего монастыря, действовал заодно с митрополитом Даниилом, возбудил против себя ненависть людей, думавших одинаково с Патрикеевыми и Курбскими, и в 1542 году, тотчас после вторичного торжества Шуйских, должен был оставить епископию и удалиться в Песношский монастырь. Иоанн, помня, что Топорков был любим отцом его, зашел к нему в келью и спросил: 'Как я должен царствовать, чтоб вельмож своих держать в послушании?' Вассиан прошептал ему на ухо такой ответ: 'Если хочешь быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты лучше всех; если так будешь поступать, то будешь тверд на царстве и все будешь иметь в руках своих. Если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то по необходимости будешь послушен им'. Царь поцеловал его руку и сказал: 'Если бы и отец мой был жив, то и он такого полезного совета не подал бы мне!' Так, по мнению Курбского с товарищами, должен был говорить монах Иосифова монастыря, любимец великого князя Василия, единомышленник митрополита Даниила; и догадка их могла быть справедлива; говорим - догадка, ибо шепчут на ухо не для того, чтоб другие слышали.
Курбский говорит, что от сатанинского силлогизма Топоркова произошла вся беда, то есть перемена в поведении Иоанна; но мы видим, что летописец более беспристрастный указывает начало беды в событиях, происходивших во время болезни Иоанновой, тогда как Курбский заблагорассудил умолчать об этих событиях. Оба показания, впрочем, могут быть легко соединены: Иоанн под впечатлением событий, происходивших во время болезни его, мог именно желать свидания с Вассианом, приверженцем отца его и противником вельмож, и теперь с особенным удовольствием мог слушать его беседы, которые, конечно, не могли клониться в пользу советников Сильвестровых. Но как бы то ни было, и Курбский не указывает на немедленные следствия совета Вассианова, сам говорит, что Иоанн и после свидания с Вассианом немало лет царствовал хорошо, хотя, с другой стороны, уже в 1554 году мы видим довольно значительное движение недовольных: в числе князей, не хотевших присягать Димитрию, был князь Семен Ростовский; в июле 1554 года побежал в Литву князь Никита Ростовский, был схвачен в Торопце и в допросе показал, что отпустил его в Литву боярин князь Семен Ростовский объявить королю, что он сам едет к нему с братьями и племянниками. Князь Семен был схвачен и показал, что хотел бежать от убожества и малоумства, скуден он разумом и добрыми делами, по-пустому изъедает царское жалованье и отцовское наследство. Люди его, призванные к допросу, показали, что он сносился с литовским послом Довойною, когда тот был в Москве, сам дважды виделся с ним, рассказывал ему, что говорилось в Думе насчет мира с Литвою, поносил государя, уговорился с Довойною и послал человека своего к королю за опасною грамотою. Князь Семен подтвердил все эти показания, утверждая, что все это делал от малоумства и что с ним хотели бежать родственники его, князья Лобановы и Приимковы. Царь с боярами осудили его за дела и слова на смертную казнь и послали на позор вместе с товарищами, но митрополит с владыками и архимандритами отпросили его от смертной казни, и он сослан был на Белоозеро в тюрьму, а людей его распустили. Сам князь Семен извинялся малоумством, летописцы также не говорят о побуждениях его к отъезду, но само правительство объясняет эти причины в наказе послу, отправленному в Литву: 'Если станут его спрашивать о деле князя Семена Ростовского, то говорить: пожаловал его государь боярством для отечества, а сам он недороден, в разуме прост и на службу не годится; однако захотел, чтоб государь пожаловал его наравне с дородными; государь его так не пожаловал, а он, рассердившись по малоумству, начал со всякими иноземцами говорить непригожие речи про государя и про землю, чтоб государю досадить; государь вины его сыскал, что он государя с многими землями ссорил, и за то велел его казнить. А станут говорить: с князем Семеном хотели отъехать многие бояре и дворяне? Отвечать: к такому дураку добрый кто пристанет? С ним хотели отъехать только родственники его, такие же дураки'.
Иоанн жалуется в письме к Курбскому, что после этого Сильвестр с своими советниками держал князя Семена в великом береженье, помогал ему всякими благами, и не только ему, но и всему роду его. В 1560 году видим удаление Сильвестра и Адашева от двора. И удаление Сильвестра не много более уяснено в памятниках, как и появление его при Иоанне; о последнем свидетельствует Курбский, и свидетельствует, как мы видели, очень неудовлетворительно; о причинах удаления говорит он же и потом сам Иоанн в ответном письме к нему. Мы должны рассмотреть подробно оба эти свидетельства.
Когда царь, говорит Курбский, оборонился храбрыми воеводами своими от врагов окрестных, то платит оборонителям злом за добро. Как же он это начинает? Вот как: прежде всего отгоняет от себя двух преждепоименованных мужей, Сильвестра-пресвитера и Адашева, ни в чем перед ним не виноватых, отворивши оба уха презлым ласкателям своим, шурьям и другим с ними, которые заочно клеветали ему на этих святых мужей. Зачем же они это делали? Затем, да не будет обличена злость их, и да невозбранно будет им всеми нами владеть, суд не праведный судить, посулы брать и другие злости плодить, пожитки свои умножать. Что же они клевещут и шепчут на ухо? Тогда умерла у царя жена; вот они и сказали, что извели ее те мужи, Сильвестр и Адашев. Царь поверил. Услыхав об этом, Сильвестр и Адашев начали умолять то чрез письма, то чрез митрополита, чтобы дана была им очная ставка с клеветниками. 'Не отрицаемся, писали они, - и смерти, если будем обличены; но да будет суд явственный пред тобою и перед всею Думою твоею'. Что же умышляют клеветники? Писем не допускают до царя, митрополиту запрещают и грозят, царю говорят: 'Если допустишь их к себе на очи, то очаруют они тебя и детей твоих; притом все войско и народ любит их больше, чем тебя самого, побьют тебя и нас камнями. Но если даже этого и не будет, то свяжут тебя опять и покорят себе в неволю. Так они тебя до сих пор держали в оковах, по их приказу ты пил и ел и с женою жил, не давали они тебе ни в чем воли, ни в большом, ни в малом, не давали тебе ни людей своих миловать, ни царством своим владеть. Если б не они были при тебе и тебя не держали, как уздою, то ты бы уже мало не всею вселенною обладал. Теперь, когда ты отогнал их от себя, то пришел в свой разум, отворил себе очи, смотришь свободно на все твое царство и сам един управляешь им'. Царь хвалит совет, начинает любить советников, связывает себя и их клятвами, вооружаясь, как на врагов, на
