наказано». Бояре повторили, что и драницы государь не даст, а просит государь у короля искони вечной вотчины своей — Киева с уездом и пригородами и прочих вотчин своих; бояре говорили Гарабурде с сердцем: «Если с тобою только и дела, что ты говорил, то не зачем было тебе с этим и ездить; если посол не однословен, то чему верить?» А приставу было наказано говорить послу: «Теперь Москва не старая: надобно от Москвы беречься уже не Полоцку, не Ливонской земле, а надобно беречься от нее Вильне».
Гарабурда, видя неудачу и видя, что его заискивания произвели перемену в тоне у бояр московских и у пристава, чтоб сделать что-нибудь, предложил съезд великих людей на границах для постановления вечного мира. Бояре, имея постоянно в виду выиграть время, соглашались на съезд, но с условием продолжения срока перемирия; они говорили Гарабурде: «Михайла! это дело великое для всего христианства; государю нашему надобно советоваться об нем со всею землею; сперва с митрополитом и со всем освященным собором, а потом с боярами и со всеми думными людьми, со всеми воеводами и со всею землею; на такой совет съезжаться надобно будет из дальних мест». Гарабурда отвечал, что для продолжения перемирия ему наказа нет; тогда бояре сказали ему: «Так какое же с тобою дело? Приехал с бездельем с бездельем и отъедешь». Гарабурда действительно поехал ни с чем; он сказал боярам о слухе, что они посылали к эрцгерцогу Максимилиану с предложением престола; в ответ на это бояре написали к панам: «Сильно раздосадовало нас, что какой-то злодей изменник затеял такие злодейские слова».
Но продлить перемирие считали по-прежнему необходимым в Москве, и князь Троекуров вторично отправился к Баторию, которого нашел в Гродне. Паны теперь в свою очередь осердились на бояр за отказ принять их предложение о соединении государств; они обратились к Троекурову с бранчивою речью: «Мы бояр государя вашего, братью твою, кормили хлебом, а они нам против нашего хлеба мечут камень. Рассуди сам, не камень ли это? Мы усердно просили нашего государя, и по нашим просьбам он по сие время с государем вашим не воюет. Вперед мы государю вашему, боярам и всей земле добра хотим, точно так же как и всей земле; а бояре пишут: кто начнет недружбу, против того государь ваш стоять готов, да пишут, чтоб государь наш поотдавал вашему государю свои искони вечные вотчины и что внове взял, и после этих статей пишут, чтоб мы государя своего наводили на вечную приязнь! Рассуди сам, как мы можем такую грамоту поднесть своему государю? Мы и между собой такой грамоте дивуемся, как это бояре не знают, что над вашим государством по грехам сделалось? Потомков у государя вашего нет; а каков ваш государь от природы, мы знаем: есть в нем набожность, а против неприятелей биться его не станет. На Москве что делается, то мы также знаем; людей нет, а кто и есть и те худы, строенья людям нет, и во всех людях рознь. Бояре думают, что они себе пособляют, а они только дело портят: в нашей земле давно ведомо, что бояре ваши посылали к цесареву брату от себя посла. Но цесарю с вашим государством что сошлось? Цесарь теперь и сам себе пособить не умеет; и смотря на эту пересылку с цесаревым братом, многие государи домогаются и промышляют о вашей земле; а турскому у вас же просить Астрахани и Казани, и перекопский вас же всегда воюет и вперед воевать хочет; а черемиса ваша вам же недруги. И у бояр где ум? Пишут, что государь ваш против всех недругов стоять готов и просить запросов не стыдятся! Речи ваши государю нашему ничего доброго не принесли; только лишь сердцу его надсада. Теперь мы не только государя своего не будем просить, чтоб был с государем вашим в покое, еще будем ему напоминать, чтоб, по присяге своей, земель при предках его у государства отнятых отыскивал, и не только что дадим ему денег на наемных людей, но и сами своими головами из обеих земель идти с ним готовы. А вы с чем приехали, с тем вам и уезжать». Посол отвечал: «На боярские речи вам досадовать непригоже и в дело того ставить нечего; и прежде в ссылках и разговорах бывало: о стародавних делах с обеих сторон говорят, да что к делу пригодится, то с обеих сторон оставляют, да говорят о делах, как чему статься пригоже. Дивимся мы вашему разуму, что вы бога не боитесь и людей не стыдитесь, говорите такое, чего было вам и мыслить непригоже. Рассказываете, что над государством государя нашего по грехам учинилось; но мы над государством нашим никакого греха не видим, а только милость божию и благоденствие. Вы еще с богом не беседовали; а человеку того не дано знать, что впредь будет. По писанному, кто злословит царя, тот смертию да умрет: государь наш дородный государь, разумный и счастливый, сидит он на своих государствах по благословению отца своего и правит государством сам и против всех недругов стоять готов так же, как отец, дед и прадед его; людей у него много, вдвое против прежнего, потому что к людям своим он милостив и жалованье дает им, не жалея своей государской казны, и люди ему все с великим раденьем служат и вперед служить хотят и против всех его недругов помереть хотят; в людях розни никакой нет; это вам такие бездельные речи говорят собаки изменники: таким людям вам потакать нечего и говорить изменничьих речей непригоже; нам про государя вашего и про государство ваше и про вас много что есть говорить, да, по государеву наказу, говорить не хотим, присланы мы на доброе дело, а не на раздор. Государю нашему у вашего государя мира не покупать стать: захочет государь ваш доброго дела, и наш государь доброго дела хочет, а не захочет ваш государь доброго дела, то наш государь против него стоять готов». В переговорах, когда дело пошло о взаимных требованиях известных земель, разумеется, не могли согласиться; паны по-прежнему настаивали на пограничный съезд вельмож, послы, сообразно с своими целями, требовали для этого съезда продолжения перемирия хотя на один год; паны отвечали им: «И на полгода мы перемирья не заключим: вы говорите о съезде не для дела, а только чтоб время проволочить; зачем вам для съезда еще целый год перемирья?» Послы отвечали, что нужно много времени для совещания со всею землею; паны на это возражали: «У вас в обычае ведется: что сдумает государь да бояре, на том и станет, а земле до того и дела нет». По конечной неволе послы должны были согласиться только на двухмесячную прибавку к прежде заключенному перемирию, и в это время положено быть съезду великим послам между Оршею и Смоленском для переговоров о том, как быть обоим государствам под одною державою в случае кончины того или другого государя и как определить границы их, если они не захотят соединиться.
Но Баторий не дождался съезда. 2 декабря 1586 года он умер, не успев довершить ни одного из своих начинаний ни внутри, ни вне; он задержал только на время усиление Московского государства, отнявши у него прибалтийские области, но сокрушить могущество этого государства, раздвинуть Литву до границ Витовтовых он не успел: тому помешала ограниченность средств, ограничение власти королевской, подозрительность могущественных вельмож к воинственному королю. Сломить могущество вельмож, установить наследственное правление или по крайней мере установить лучший способ избрания королевского, сдержать своеволие он также не успел. Найдя государства свои в сильном религиозном разъединении, Баторий, хотя не был по природе своей фанатиком, не воздвигал гонения на диссидентов, однако, благоприятствовал утверждению иезуитов, потому что это знаменитое братство могло обещать ему деятельную помощь в замышляемых им внутренних переменах. Какого рода была эта помощь, какого рода были внушения, которые должно было принимать от иезуитов воспитывавшееся у них юношество, видно из проповедей самого талантливого из них, Петра Скарги Повенского. Скарга громко восставал против существующего порядка вещей в Польше: проповедуя, с одной стороны, подчинение светской власти власти духовной, королей папе, он, с другой стороны, твердил о необходимости крепкой, неограниченной власти королевской: «Естественный порядок, — говорил он, — состоит в том, чтоб одна голова управляла телом: и если в государстве не одна, а много голов, то это знак тяжкой, смертельной болезни». Скарга утверждал, что Римская империя тогда только вошла в исполинские размеры свои, когда в ней утвердилось монархическое правление; вооружался против послов сеймовых за то, что они присваивают себе могущество, вредное для власти королевской и сенаторской, и спасительную монархию превращают в демократию, самый дурной из образов правления, особенно в таком обширном государстве, как Польша и Литва. Право, по которому шляхтич, не уличенный в преступлении, не мог быть схвачен, Скарга называл источником разбоев, измен и т.п. Но все эти внушения остались тщетными: иезуиты не могли переменить политического строя Польши и Литвы; они успели только в одном, чего, конечно, не хотел Баторий: они успели воспламенить в католическом народонаселении Польши и Литвы религиозную нетерпимость, которая повела к гонению на несходные исповедания, к гонению на православное русское народонаселение, а это гонение повело к отложению Малороссии, нанесшему самый сильный удар могуществу Польши. Таким образом, орудие, приготовленное для утверждения крепости, могущества Польши, стало орудием ее падения.
События, происходившие в конце царствования Батория, обещали сильные волнения после его смерти: ненависть между стороною Зборовских и стороною Замойского могла теперь разыграться на свободе. Волнения начались на сеймиках: даже во Львове, где было так сильно влияние Замойского, нашлись приверженцы Зборовских, в числе которых стал Николай Язловецкий, староста снятыньский. Язловецкий начал провозглашать, что пора положить предел возвышению одного человека над всеми, что всем ведомы
