нет, «а Хованский государеву делу чинит поруху для чести своей и его, боярина, бесчестит, приказывал к нему при многих своих полчанах, что будто он, князь Иван, его, боярина, больше тремя местами, и он, боярин, то поставил в смех. Да он же, Хованский, приказывал к нему, боярину, чтоб он товарища своего, Афанасия Лаврентьевича Нащокина, ни в чем не слушал, будто товарищ доведет его до беды, но великий государь ему, боярину, указал с товарищем своим во всем советоваться и во всем ему верить, потому что он немецкое дело знает и немецкие нравы знает же. И он, боярин, поставил это в смех». Хованский с своей стороны отвечал посланному: «Указ великого государя исполню, ссору эту оставлю, в бесчестье своем бить челом на великих послов не стану и вперед в совете и любви быть с ними рад, только бы и они были со мною в совете. С князем Прозоровским и со всеми другими послами недружбы и ссоры у меня нет, только перебранивались на письме; досадно мне то, что пишут ко мне с указом; прежде наша братья за честь свою помирали. Недружба у меня с Афанасьем Нащокиным, и хотя в отписках пишется князь Прозоровский, только все затейки его, Афанасьевы, ищет он мне всякого зла. Князь Прозоровский Афанасью говорил, чтоб он со мною был в совете, но он князя не слушал. По приказу великого государя я все покину, Афанасья прощаю и вперед с ним в совете и в любви быть рад; знаю я, что Афанасий человек умный, великому государю служит верно и государская милость к нему есть; в прежние времена и хуже Афанасья при государской милости был Малюта Скуратов; я Афанасья не знаю, слыхал про пего от людей и большой вражды у меня с ним нет, только что на письме друг у друга ума отведывали; а как я с ним увижусь, то иных ссорщиков перед ним поставлю».
В этих пересылках, любопытных для потомства, но нисколько не подвигавших посольского дела, прошло все лето. В конце сентября великие послы уведомили государя, что шведские комиссары показали упорство большое, не хотят присылать дворян своих на назначенное от них же место, именно в деревню Кароль, а домогаются, чтоб съезд был подле Нарвы, на устье реки Плюсы, где бывали прежние рубежи Московского государства с Шведским, хотят этим снискать себе вечную славу, а мирные переговоры вести по своей воле, потому что урочище на устье Плюсы место тесное и болотное, конскими кормами бедное, необоронное и во всем негодное. Потом шведские комиссары назначили новое место для съездов — деревню Валиесар, между Нарвою и Сыренском. Царь писал Прозоровскому: «Разведав подлинно, что на съезде вам и нашему делу порухи никакой не будет, съезжайтесь в деревне Валиесаре, а из-за мест не разъезжайтесь». Прошел еще месяц с лишком в пересылках и спорах, и съезды начались только 17 ноября. Московские послы требовали ливонских городов, Корельской и Ижорской земли: шведские комиссары объявили, что они могут заключить мир только на столбовских условиях. Царь послал сказать Нащокину: спешить заключением мира к весне или по крайней мере весною; помириться на Юрьеве Ливонском, да на Царевичеве-Дмитриеве городе, да на Борисоглебове или по крайней мере на Царевичеве и на Борисове. Если же будет нельзя, то промышлять о Борисове, с которыми уездами пристойно, хотя много давать денег, за тем не стоять, только чтоб дальше мая не откладывать. Если же ни одного города уступить не захотят, то мириться на том, чтоб всеми городами владеть до трех лет. Но послы 20 декабря заключили трехлетнее перемирие с удержанием всего завоеванного в Ливонии. Царь был в восторге; он приписал успех дела заступлению богородицы, ибо с послами была та же икона ее (тихвинская), которая была и с князем Мезецким при заключении Столбовского мира.
По обычаю, великие послы, отправленные с обеих сторон для подтверждения договора, должны были встретиться в назначенном месте, сравнить свои грамоты и потом уже отправляться по назначению: шведские — в Москву, а московские — в Стокгольм. Великим послом от царя был назначен думный дворянин, наместник шацкий и Лифляндской земли над городами начальный воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин- Нащокин, которому было наказано промышлять о вечном мире между Россиею и Швециею, а шведского короля с польским королем к миру не допускать, уступить из Литовского княжества шведам Жмудь, сулить им это на словах, а в крепость не писать для того, чтоб не повредить миру с польским королем. В сентябре 1659 года Нащокин съехался с шведским послом Бентгорном на Двине, между Ригою и Кокенгаузеном, и уговорился не разъезжаясь начать в октябре переговоры о вечном мире между Дерптом и Ревелем, потому что оставаться на Двине было опасно от польских войск. Нащокин спешил заключить вечный мир прежде окончания переговоров, которые велись у шведов с поляками в Пруссии. Царь писал Нащокину, чтоб к уступленным в Валиесаре ливонским городам вытребовать еще у шведов Иваньгород для корабельной пристани; Нащокин отвечал, что шведы никак на это не согласятся, «а что Жмудь им сулить, то и они также станут давать, что не в их руках; от Иваньгорода прибыли никакой нет; Нарва получше его, и та теперь запустела, потому что от Новгорода торги худы, а с моря быть купцам их же, шведским, да к Ивань-городу и корабли не ходят; когда Иваньгород был в русском владенье, то через Нарову-реку с городом Нарвою беспрестанные ссоры и крови были; невозможно быть покою, если эти оба города не будут за одним государем. Если бы даже на шведа и упадок был и уступил бы он Иваньгород и Канцы, то города эти лежат к Шведской и Финской земле, кроме шведов, других купцов нет, на этом же море у них города Рига, Ревель, Пернау, Гапсаль, Нарва, велят купцам приезжать к своим городам, и русские люди поневоле своими товарами к их же городам будут ездить; в торговле русские люди слабы друг перед другом, туда поедут, куда их поманят, на своих местах не держатся».
Нащокин был прав относительно неумеренности московских требований, но и сам Нащокин сильно обманывался, думая, что шведы согласятся на вечный мир с уступкою всего завоеванного русскими в Ливонии; а между тем царь повторял приказание: непременно заключить вечный мир, в даль не откладывая.
В феврале 1660 года Нащокин приготовлялся уговаривать шведских послов к вечному миру на съезде, назначенном в марте, как вдруг поразила его страшная, неожиданная весть. Сын его, Воин, уже давно был известен как умный, распорядительный молодой человек, во время отсутствия отца занимал его место в Царевичеве-Дмитриеве городе, вел заграничную переписку, пересылал вести к отцу и в Москву к самому царю. Но среди этой деятельности у молодого человека было другое на уме и на сердце: сам отец давно уже приучил его с благоговением смотреть на Запад постоянными выходками своими против порядков московских, постоянными толками, что в других государствах иначе делается и лучше делается. Желая дать сыну образование, отец окружил его пленными поляками, и эти учителя постарались с своей стороны усилить в нем страсть к чужеземцам, нелюбье к своему, воспламенили его рассказами о польской воле. В описываемое время он ездил в Москву, где стошнило ему окончательно, и вот, получив от государя поручения к отцу, вместо Ливонии он поехал за границу, в Данциг, к польскому королю, который отправил его сначала к императору, а потом во Францию. Сын царского любимца изменил государю-благодетелю! Что скажут теперь враги Нащокина, которых у него было так много, которые при видимой покорности воле царской не могли удержаться, чтоб перед посланным царским не назвать Нащокина временщиком, обязанным своим возвышением произволу государя, не могли удержаться, чтоб не сравнить его с Малютою Скуратовым, хотя с презрительною снисходительностью и признавали, что он лучше Малюты? Чего доброго было ожидать отцу изменника в то время, когда вследствие долговременного господства родовых отношений родственники преступника и не столь близкие подвергались тяжелой опале? Несчастный отец сам уведомил царя о своем горе и просил уволить от посольского дела, ибо он обеспамятел от горя, от страха перед казнью без вины. Но он напрасно беспокоился. Царь немедленно отвечал ему: «Верному и избранному и радетельному о божиих и о наших государских делах и судящему людей божиих и наших государевых вправду (воистину доброе и спасительное дело людей божиих судить вправду!), наипаче же христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу и совершенно богоприимцу и странноприимцу и нашему государеву всякому делу доброму ходатаю и желателю, думному нашему дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину от нас, великого государя, милостивое слово. Учинилось нам ведомо, что сын твой попущением божиим, а своим безумством объявился во Гданске (Данциге), а тебе, отцу своему, лютую печаль учинил, и тоя ради печали, приключившейся тебе от самого сатаны, и мню, что и от всех сил бесовских, изшедшу сему злому вихру и смятоша воздух аерный, и разлучиша и отторгнуша напрасно сего доброго агнца яростным и смрадным своим дуновением от тебе, отца и пастыря своего. И мы, великий государь, и сами по тебе, верном своем рабе, поскорбели приключившейся ради на тя сея горькие болезни и злого оружия, прошедшего душу и тело твое; ей, велика скорбь и туга воистинно! Еще же скорбим и о сожительнице твоей, яко же и о пустыножилице и единопребывательнице в дому твоем, и приемшую горькую пелынь тую в утробе своей, и зело оскорбляемся двойного и неутешного ея плача: первого ея плача не имущи тебя богом данного и истинна супруга своего пред очима своима всегда: второго плача ея о восхищении и разлучении от лютого и яростного зверя единоутробного птенца своего, напрасно
