чувства ответственности за разброд в умах русского еврейства… распространени[е] неопределённого и легкомысленного “революционизма”… Вся суть их политики была в том, чтобы быть левее кого-то другого. Всегда оставаясь в роли безответственных критиков, никогда не идя до конца, они видели своё назначение в том, чтобы говорить: “Мало!”… Эти люди были “демократами”… Но были и демократы в особенности, так и именовавшие себя “Еврейскою демократическою группой”, прибавлявшие это прилагательное ко всем неподходящим существительным, сочинявшие невыносимый талмуд демократизма… с целью доказать, что другие недостаточно демократичны… Они создавали вокруг себя безответственное настроение беспочвенного максимализма, отсутствие точного предела в требованиях. Это настроение проявилось с пагубными последствиями в революции» [1383]. Разрушительность, истекавшая от той прессы, – действительно была из самых слабых, уязвимых мест государственной России к 1914, к 1917 годам.
Но что же – та «рептильная печать» – то есть ползком перед властями, печать русских националистов? «Русское знамя» Дубровина – говорят, из рук выпадало, до того грубо и бездарно. (А кстати, было запрещено рассылать его в армию, по возражению генералов.) Вероятно, не намного добротней была и «Земщина» – не знаю, не читал обеих. Оскопились, одряхлели и с 1905 потеряли читателей и «Московские Ведомости».
Где же были сильные консервативные, радеющие о русских умы и перья? Почему не создали газет достойного уровня, но противовесных этому разрушительному вихрю?
А – к состязанию с гибкой мыслью и письменностью либеральной и радикальной прессы, столь обязанной в своей энергии и непрерывном развитии сотрудникам-евреям, русские национальные силы, медлительные благорастворённые умы, совершенно не были готовы тогда (и уж тем более сегодня). Вместо них высовывались озлобленные левой печатью, но совершенно топорные перья. Добавим ещё сюда: правые газеты еле-еле существовали финансово. А в газетах, содержимых, как писал Жаботинский, «на еврейские деньги», – прекрасная оплата, уже потому богатый набор перьев, и те газеты, все сплошь, прежде всего: интересны. При всём этом левая печать и Дума требовали закрытия «субсидируемой» печати» – то есть тайно и вяло субсидируемой правительством.
Государственный секретарь С.Е. Крыжановский подтверждал, что правительство поддерживало финансово более 30 газет в разных местностях России, но – безо всякого успеха: от отсутствия у правых – образованных людей, подготовленных к публицистической деятельности; отчасти – и от правительственного неумения. Способнее других был И.Я. Гурлянд – еврей из м.в.д., одинокое явление, – который под псевдонимом «Васильев» писал брошюры, и тайная экспедиция рассылала их заметным в обществе лицам.
Итак, у правительства был только сухо-бюрократический перечислительный «Правительственный вестник». А создать что-либо сильное, яркое, убедительное, чтобы открыто бороться за общественное мнение, не говорим уже Европы, но хотя бы внутри России, – царское правительство или не догадывалось, или не умело взяться, или это было ему не по силам, и не по смыслу.
На правительственной стороне долго выступало «Новое время» Суворина – живая, яркая, с пульсом (впрочем, пульсом переменным – то за союз с Германией, то с неистребимой ненавистью к немцам), и увы, нередко путающая нужду национального возрождения с замахиванием на евреев. (И основатель её старик Суворин, умирая и деля имущество между тремя сыновьями, поставил им условие, чтобы они не продавали паев евреям.) Витте относил «Новое время» к газетам, которым в 1905 «было выгодно быть левыми… Затем они поправели, а теперь черносотенствуют. Разительный пример такого направления представляет [эта] весьма талантливая и влиятельная газета». Хотя и коммерческая, «это всё-таки одна из лучших газет» [1384]. Она была очень обильна информацией и изрядно распространена – может быть, самая энергичная газета в России и, конечно, самая умная из правых.
А правые деятели? а правые члены Думы? Большей частью вели себя несоразмерно истинному соотношению своих сил и слабостей, действовали напроломно и тщетно, не видели других путей «защиты самобытности русского государства», как взывать к государственным антиеврейским запретам. Депутат Балашов выдвинул в 1911 – вопреки всему вектору времени, его ветрам – программу: укрепить черту оседлости, устранить евреев от печати, суда и русской школы. Депутат Замысловский протестовал против того, что при кафедрах высшей школы, «по скрытой симпатии», оставляют или евреев, или эсеров, социал- демократов – как будто против «скрытой симпатии» можно убороться государственными средствами! – В 1913 съезд объединённого дворянства требовал (как звучало и в 1908 в 3-й Думе): пусть не брать евреев на военную службу, но и не допускать на гражданскую, земскую, в городское самоуправление и в присяжные заседатели.
Весной 1911 Пуришкевич, рьяно участвуя в травле падающего Столыпина, предлагал в Думе закраине: «Евреям строжайше воспрещается занятие в Империи каких-либо должностей в области государственного управления по любому из ведомств… в особенности на её окраинах… Евреи, изобличённые в посягательстве на занятие любой должности по государственному управлению, привлекаются к судебной ответственности» [1385].
Итак, правые винили Столыпина – в уступках евреям.
А Столыпин, входя в правительство весной 1906, вынужден был принять Манифест 17 октября 1905 как отныне сущее, хотя и взывающее к поправкам. Слишком ли поспешно, необдуманно, легкомысленно он был подписан Государем – это уже не имело значения, предстояло его выполнять, предстояло в трудностях перестраивать государство – в соответствии с Манифестом, вопреки колебаниям и самого Государя. А из него неотклонимо вытекало уравнение евреев во всех правах.
Разумеется, антиеврейские ограничения сохранялись ещё не в одной России и не только в собственно России. В Польше, почитаемой тогда наряду с Финляндией как угнетённая, они ещё резче выражались от польских настроений. А, пишет Жаботинский, «о таком гнёте над евреями, какой существует в Финляндии, даже Россия и Румыния не знают… Первый встречный финн, увидев еврея за городом, имеет право арестовать преступника и представить в участок. Большая часть промыслов евреям недоступна. Браки между евреями обставлены стеснительными и унизительными формальностями… Постройка синагог крайне затруднена… Политических прав евреи лишены абсолютно». А в австрийской Галиции «в политическом смысле поляки откровенно смотрят на евреев как на материал для эксплуатации в целях упрочнения своей власти над краем… были случаи исключения учеников из гимназии “за сионизм”», всячески стесняются еврейские школы, проявляется ненависть к жаргону (идишу), и даже еврейская социалистическая партия «бойкотируется и преследуется польскими социал-демократами» [1386]. Да и в среднеевропейском австрийском государстве ещё калилась ненависть к евреям и сохранялось множество частных и переменчивых ограничений, как например лечение в Карлсбаде: то – евреям вовсе нельзя, то – можно только летом, а «зимние евреи» допускались лишь под особым наблюдением [1387].
Но по системе ограничений в самой России можно весьма понять сводную жалобу тогдашней Еврейской энциклопедии: «Положение евреев представляется крайне неустойчивым, зависящим от толкования или, вернее, от усмотрения любого исполнителя закона, вплоть до самого низшего… Неопределённость… вызывается… крайней трудностью единообразного толкования и применения ограничительных законов… Многочисленные статьи законов дополнены и изменены множеством Высочайших повелений, состоявшихся по докладам отдельных министров… причём не все даже включены в Свод Законов»; «даже наличность специального разрешения подлежащей власти не может дать еврею полную уверенность в незыблемости его прав»; «отказ в исполнении требования низшего представителя власти, анонимный донос конкурента или открытое домогательство более сильного конкурента о выселении еврея – достаточны, чтобы обречь его на скитание» [1388].
Столыпин же ясно понимал и несуразность такой обстановки, и неотклонимое направление эпохи к уравнению евреев в правах, уже во многом в России достигнутому.
Численность евреев, живших вне черты, неуклонно увеличивалась год от году. После 1903, когда для жительства и экономической деятельности евреев открылись дополнительно 101 поселение, происходили при Столыпине ещё новые добавления к ним многолюдных поселений – так он сам исполнял меру, не принятую в 1906 царём и отброшенную в 1907 Думой. В дореволюционной Еврейской энциклопедии указано, что к 1910-12 годам число этих добавочных поселений было 291 [1389], новая Энциклопедия называет 299 к 1911 году [1390].
