одного моего солдата в батарее, во время войны. Потом вместе с этой фамилией его лицо, и немножко его реальности, из какой он местности, каким языком он говорил. Вдруг, почему-то, вот этот рядовой солдат батареи советско-германской войны вдруг стал идти в повесть, хотя он не был заключённым. Ну конечно, он был таким же рядовым, только в других условиях. <…> Это был очень милый, славный вот такой пожилой солдат. Но я никогда не думал, что буду о нём писать. И вдруг он сюда полез сам, а его лагерная биография и его лагерное поведение — это уже было не его, а собирательное от многих заключённых. Впрочем, и там есть автобиографичность, конечно: я не мог бы его описать так, если б не был сам простым каменщиком в лагере. Смысл понимания работы самой — его трудно набраться от другого понаслышке. Я пишу крестьянина, с его крестьянской хваткой, и хваткой зэка, однако что-то такое от собственного опыта обязательно вкладывается, оно вкладывается в кого угодно».[41]
В рассказе «Желябугские Выселки» (1998) сослуживец автора — Шухов упоминается дважды: «Сметливый Шухов (в ефрейторы мы его повысили, вместо сержанта раненого) повёл своих на второй (звукопост. — В. Р.)» (с. 447); «Со второго поста Шухов докладывает, чуть пришепячивая: дошли!» (с. 451). Бой, описанный в «Желябугских Выселках», происходит в середине июля 1943 г. А в «Одном дне Ивана Денисовича» с 1942 г. литературный персонаж Шухов уже отбывает десятилетний лагерный срок.
В заметке «Литературное чудо» — отзыве на рукопись «Одного дня Ивана Денисовича» Корней Чуковский написал (между 9 и 13 апреля 1962 г.):
«Шухов — обобщённый характер русского простого человека: жизнестойкий, „злоупорный“, выносливый, мастер на все руки, лукавый — и добрый. Родной брат Василия Тёркина. Хотя о нём говорится здесь в третьем лице, весь рассказ написан ЕГО языком, полным юмора, колоритным и метким».[42]
В продстоле передёрнули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Кому ж недодать? — Хлебная пайка выдавалась зэку в два приёма: утром и вечером. Утром пятьсот пятьдесят граммов и вечером — по работе — от двухсот до четырёхсот граммов (с. 97). За день выходит от семисот пятидесяти до девятисот пятидесяти граммов. Но девятисотки лимитированы. И в соседней бригаде их на одну уменьшили. Значит, у кого-то двести граммов отрежут.
— Ще-восемьсот пятьдесят четыре! (См. далее: Б-219, Б-502, Б-731, К-460, Х-123, Х-920, Щ-208, Щ-311, Ю-48, Ю-81.) — Сочетание чётко различающихся и удобных для произнесения букв (обычно из двадцати восьми) с цифрами от единицы до тысячи в каторжных номерах даёт представление о количестве заключённых в Особом лагере, где сидит Иван Денисович Шухов.
О себе А. С. говорит: «Весь Экибастуз я проходил с номером Щ-232, в последние же месяцы приказали мне сменить на Щ-262. Эти номера я и вывез тайно из Экибастуза, храню и сейчас».[43]
Одно из писем (от В. Л. Гинзбурга), полученных автором после публикации рассказа, начиналось так: «Дорогой Александр Исаевич! Разрешите представиться по формуляру: № Ы-389, Озёрлаг, начало срока — 1949 г., выбыл по реабилитации 22 мая 1956 г.». А. С. ответил: «Письмо Ваше уникально для меня Вашим номером: Ы. Если бы я знал, что такая буква существовала, то Иван Денисович был бы, разумеется, Ы-854. Но, увы, слишком поздно…»[44]
Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки… — «Два слова о самом термине зэки. До 1934 года официальный термин был лишённые свободы. Сокращалось это „л/с“, и осмысливали ли туземцы себя по этим буквочкам как „элэсов“ — свидетельств не сохранилось. Но с 1934 года термин сменили на „заключённые“ (вспомним, что Архипелаг уже начинал каменеть и даже официальный язык приспосабливался, он не мог вынести, чтобы в определении туземцев было больше свободы, чем тюрьмы). Сокращённо стали писать: для единственного числа „з/к“ (зэ-ка?), для множественного — „з/к з/к“ (зэ-ка зэ-ка). Это и произносилось опекунами туземцев очень часто, всеми слышалось, все привыкали. Однако казённо рождённое слово не могло склоняться не только по падежам, но даже и по числам, оно было достойным дитём мёртвой и безграмотной эпохи. Живое ухо смышлёных туземцев не могло с этим мириться, и, посмеиваясь, на разных островах, в разных местностях стали его по- разному к себе переиначивать: в одних местах говорили „Захар Кузьмич“, или (Норильск) „заполярные комсомольцы“, в других (Карелия) больше „зак“ (это верней всего этимологически), в иных (Инта) — „зык“. Мне приходилось слышать „зэк“. Во всех этих случаях оживлённое слово начинало склоняться по падежам и числам. (А на Колыме, настаивает Шаламов, так и держалось в разговоре „зэ-ка“. Остаётся пожалеть, что у колымчан от морозов окостенело ухо.) Пишем же мы это слово через „э“, а не через „е“ потому, что иначе нельзя обеспечить твёрдого произношения звука „з“».[45]
…хоть карточки давно кончились… — Продуктовые и промтоварные карточки, которые очередной раз вводились в основном с июля по октябрь 1941 г., были отменены постановлением Совета Министров и ЦК ВКП(б) от 14 декабря 1947 г.
…ЧТЗ (из резины обутка, след автомобильный). — От названия тракторов Челябинского тракторного завода, который специализировался на выпуске мощных гусеничных машин. По той же гусеничной ассоциации в 80-х возникло слово «луноходы» для обозначения несуразно громоздких зимних сапог и ботинок. Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона (М., 1992) определяет «ЧТЗ» как «рабочие ботинки на толстой резиновой подошве» (с. 283). Однако, по А. С., обувь зэков, в частности «ЧТЗ», выглядит совершенно иначе: «А на ногах — испытанные русские лапти, только онучей хороших к ним нет. Или кусок автопокрышки, привязанный прямо к босой ноге проволокой, электрическим шнуром. (У горя и догадки…) Если этот кусок покрышки схвачен проволочками в лодочную обутку — то вот и знаменитое „ЧТЗ“ (Челябинский тракторный завод)».[46]
…в Усть-Ижме… — Усть-Ижма — лагерь при впадении Ижмы в Печору (Коми АССР), менее чем в полутораста километрах от Северного полярного круга. Шухов не раз ещё вспомнит этот лагерь. Да и Тюрин укажет на него: «…одну из тех девочек я потом на Печоре отблагодарил…».
