- Коснуться тебя?
- Да, я.., я хочу этого. Только... - Она протянула руки, и Алишия попятилась.
- Мы не прикасаемся друг к другу, - сказала она мягко, словно не могла преодолеть шок. - В чем дело, Эвелина? Ты больна?
- Да, - ответила Эвелина. - Нет. Не знаю. - Она повернулась к окну. - Идет дождь. Здесь темно. А там так много солнца, так много... Я хочу, чтобы солнце было на мне, чтобы было тепло, как в ванне.
- Глупо. Тогда в ванне стало бы светло... Мы не говорим о купании, дорогая.
Эвелина взяла с сидения у окна подушку. Обхватила ее руками и изо всех сил прижала к груди.
- Эвелина! Прекрати!
Эвелина повернулась и посмотрела на сестру, как никогда не смотрела раньше. Рот ее дернулся. Она закрыла глаза, крепко закрыла, а когда открыла снова, из глаз потекли слезы.
- Хочу! - воскликнула она. - Хочу!
- Эвелина! - прошептала Алишия. С широко распахнутыми глазами она попятилась к двери. - Я должна сказать лапе.
Эвелина кивнула и еще крепче прижала к себе подушку.
***
Придя к ручью, дурак присел на корточки и принялся смотреть. Подлетел лист, остановился в воздухе, присел в реверансе, потом продолжил свой путь сквозь изгородь и исчез в узкой щели в зарослях падуба.
Дурак раньше никогда не размышлял дедуктивно, и, может быть, стремление мысленно проследить за листом родилось не сознательно. Но он проследил и обнаружил, что изгородь укреплена в бетонном дне ручья. Частокол перегораживал ручей от одного берега до другого; ничего крупнее листа или веточки не могло проскользнуть. Дурак спустился в воду, прижался к железу, бил по затопленному основанию. Глотнув воды, он закашлялся, но продолжал бить, слепо, настойчиво. Схватив обеими руками прут, потянул. Железо порвало кожу. Дурак взялся за другой прут, потом еще за один, и неожиданно нижняя часть прута застучала о нижнюю поперечную перекладину.
Результат, отличный от предыдущих попыток. Вряд ли дурак осознал, что означает эта разница, понял, что железо проржавело под водой и потому ослабло; но он почувствовал надежду, просто потому, что результат оказался другим.
Дурак сел на дно ручья, погрузившись в воду по подмышки, ноги прижал по обе стороны от задребезжавшего прута. Взял прут в руки, набрал воздуха и потянул изо всех сил. В воде показалась красная струйка и потекла вниз по течению. Дурак наклонился вперед, потом со страшным усилием откинулся. Проржавевший подводный кусок прута лопнул. Дурак отлетел назад, ударившись головой о берег ручья. На мгновение потерял сознание, и тело его покатилось, поплыло к изгороди. Вдохнув воду, он болезненно закашлялся и поднял голову. Когда мир перестал кружиться, дурак порылся под водой. Нашел отверстие высотой в фут, но всего в семь дюймов шириной. Погрузившись по плечи, ухватился руками за края отверстия, потом погрузился с головой. Потом сел и просунул ногу в отверстие.
И снова смутно осознал, что одного желания недостаточно; давление на преграду не заставит ее отступить. Тогда он перешел к следующему пруту и попытался сломать его, как предыдущий. Но прут не поддался, не сдался и прут с противоположной стороны.
Наконец дурак прекратил усилия, отдыхал. Безнадежно посмотрел на пятнадцатифутовую изгородь с близко посаженными загнутыми наружу остриями и хищными рядами обломков стекла. Что-то причиняло ему боль; пошевелив руками, он отыскал отломанный одиннадцатидюймовый кусок железного прута. Сел, держа его в руках и тупо глядя на изгородь.
Коснись меня, коснись меня. Призыв, за которым сильнейшее чувство; голод, требование, поток сладости и необходимости. Призыв не прекращался, не смолкал, но этот был каким-то особым. Словно в нем самом заключен способ передвижения, сигнал, которому невозможно противиться.
И когда прозвучал этот призыв, внутренняя нить, соединявшая два мира, задрожала и разбухла. И начала неуверенно функционировать. По ней проносились фрагменты, обрывки, клочки внутренней силы, воспринимались, обрастали сведениями, устремлялись назад. Взгляд необычных глаз упал на кусок железного прута, руки начали поворачивать железо. Проснулся разум, оцепеневший от неупотребления; впервые занялся определенной проблемой.
Дурак сидел в воде у самой изгороди. Куском прута он начал тереть другой прут под самым скрещением с поперечной перекладиной.
Пошел дождь. Он шел весь день и всю ночь и половину следующего дня.
- Она была здесь, - сказала Алишия. Лицо ее пылало. Мистер Кью обошел комнату, его запавшие глаза горели. Он пропустил бич сквозь пальцы. В биче четыре хвоста. Алишия, вспоминая, сказала:
- И она хотела, чтобы я прикоснулась к ней. Просила меня об этом.
- К ней прикоснутся, - ответил отец. - Зло, зло, - бормотал он. Невозможно оградиться от зла, - завывал он. - Я думал, что смогу. Ты зло, Алишия, как сама знаешь, потому что женщина прикасалась к тебе, несколько лет она держала тебя. Но она никогда не держала Эвелину... Это у Эвелины в крови, и эту кровь нужно выпустить. Как ты думаешь, где она?
- Наверно, ее нет в доме. У пруда. Ей нравится пруд. Я пойду с тобой.
Он посмотрел на нее, на ее раскрасневшееся лицо, на горящие глаза.
- Это мое дело. Оставайся здесь!
- Пожалуйста...
Он взмахнул тяжелым хлыстом.
- Ты тоже, Алишия?
Она отвернулась, подавляя растущее возбуждение.
- Потом, - проворчал он. И выбежал.
Алишия постояла дрожа, потом подошла к окну. Увидела отца, тот решительно уходил. Руки девушки сжали оконный переплет. Губы разошлись, и она испустила странный бессловный крик.
***
Эвелина, запыхавшись, добежала до пруда. Что-то - невидимый дымок, какое-то волшебство - лежало на воде. Девочка с жадностью вдохнула его и наполнилась ощущением близости. Она не знала, что приближается к ней: существо или событие; но оно близко, и Эвелина приветствовала его. Ноздри ее раздулись и задрожали. Она подбежала к краю воды и протянула руку.
Выше по течению вода закипела, и из-за зарослей падуба появился он. Выбрался на берег и лег, отдуваясь и глядя на нее. Он был широкий и плоский и весь покрыт царапинами. Руки у него распухли и сморщились от воды; он был тощий и измученный. Тут и там свисали обрывки одежды, совсем не прикрывая тело.
Девочка, словно зачарованная, склонилась к нему, от нее исходил этот призыв, потоки одиночества, ожидания, голода, радости и сочувствия. В ней чувствовалось огромное возбуждение, но не было ни шока, ни удивления. Она уже много дней знала о нем, как и он о ней, и теперь их молчаливое излучение протянулось навстречу друг другу, смешалось и переплелось. Они молча жили друг в друге. Эвелина наклонилась и коснулась его, коснулась лица и растрепанных волос.
Он сильно задрожал и отполз от воды. Эвелина опустилась рядом с ним. Они сидели рядом, и наконец она посмотрела в его странные глаза. Эти глаза словно расширились и заполнили пространство; девочка заплакала от радости и устремилась к этим глазам. Она хотела жить в них, может, и умереть, но все равно быть их частью.
Она никогда не разговаривала с людьми, и он никогда ни с кем не разговаривал. Она не знала, что такое поцелуй, а он, если и видел поцелуи, то не понимал их значения. Но у них была гораздо лучшая возможность. Они сидели рядом, она опустила руку на его обнаженное плечо, и течения их внутренних сущностей смешались. Они не слышали решительных шагов ее отца, не слышали, как он ахнул, а потом гневно заревел. Они ничего не сознавали, кроме друг друга, пока отец не подбежал, схватил ее, поднял над головой и отбросил назад. И даже не оглянулся, чтобы посмотреть, куда она упала. Стоял над дураком, с побелевшими губами, с вытаращенными глазами. Губы его разошлись, и снова он испустил ужасный крик. А потом поднял хлыст.
Дурак был так ошеломлен, что ни первый, ни второй удар, казалось, не произвели на него никакого впечатления, хотя плоть его, и так исцарапанная и сморщенная, разорвалась и из раны хлынула кровь Дурак лежал, тупо глядя в воздух на то место, где только что были глаза Эвелины Но вот снова просвистел хлыст, заостренные концы плети углубилась в тело, и в дураке проснулся старый рефлекс Дурак принялся
