эпизоды, но и просто противоречили друг другу. Однако это логическое противоречие в самой своей основе словно бы сглаживалось, устранялось чем-то совершенно нелогичным, загадочным, темным, абсолютно Нереальным. И это Кате очень, очень, очень не нравилось. Она шла сначала по шоссе, потом свернула на грунтовую дорогу. Среди самых разных мыслей, которые занимали ее, для выбора направления подвернулась сама собой одна: а не плохо бы, наконец, взглянуть на ферму Павловского.
Пасущееся стадо Катя увидела уже через полкилометра.. Канадский крупнорогатый скот мирно пасся на тучных заливных лугах у реки. Близко подходить Катя остереглась: смотрела издали на темно-шоколадных заморских упитанных коров, ожидая увидеть пастуха с подпаском. Пастух воображался пасторальным дедушкой с дудочкой, кнутом, в .плаще и кепке. Подпасок — трогательным отроком, сошедшим с картин передвижников. Но вместо этого Катя увидела двух верховых на гнедых поджарых конях, Они бодрым галопом объезжали стадо, заставляя разбредающийся по лугу скот держаться ближе к реке.
Судя по виду, верховые были крепкие молодцы, ловко сидящие в седле и хорошо знавшие свое дело. Катя подумала: сколько же местных жителей, помимо тех, кого она уже наметила себе в качестве объектов для изучения, остается вне поля зрения? Да, где-то в недрах этого дела шла эта самая оперативная проверка на причастность к преступлению всех тех, кого проверяли каждый раз по сложившейся профессиональной традиции: ранее судимых и привлекавшихся, психически больных и ведущих антиобщественный образ жизни. Но все это было так условно, так формально и призрачно, что почти никак не влияло на то, что Катя видела и ощущала здесь, в Славянолужье.
Крытые новым цинковым железом крыши фермы Александра Павловского маячили вдалеке среди густой зелени. Добраться туда можно было по дороге, огибавшей подножие Черного кургана, и напрямик — через ржаное поле. То самое поле…
С реки доносились гортанные крики, щелканье кнутов, мычание — стадо, подгоняемое верховыми, переходило Славянку вброд. Коровы, спасаясь от мух и слепней, надолго блаженно застывали в прохладной воде, не торопясь выбираться на противоположный берег.
Там, на реке, было шумно, кипела жизнь, а здесь, на поле, было тихо и жарко. Катя, заслоняясь от солнца рукой, смотрела на крыши фермы Павловского. Она вспомнила: несколько лет назад не кто иной, как он, готовил на телевидении целую серию репортажей о криминальных авторитетах столицы и Питера. Он активно брал у братвы интервью, общался с влиятельными людьми. Снимал их особняки, дорогие лимузины, их сходки, их любовниц, их легальный бизнес, их досуг. Каким-то образом он был допущен туда; в эту жизнь, и имел там немало знакомых. И Богдан Бодун с его прошлым вполне мог быть одним из них. Из всех тех, кто проживал здесь, в Славянолужье, именно Павловский казался самым подходящим кандидатом на роль человека, к которому год назад мог ехать в гости из Тулы (если он вообще ехал именно в Славянолужье) подвыпивший Богдан Бодун.
Так думалось Кате. И эта мысль была первым вожделенным кирпичиком для новой модели происшедших в этих местах событий — модели приземленной и объяснимой, за которую, возможно, и стоило ухватиться, однако…
Объективная реальность снова была безжалостно вывернута наизнанку, словно старый, потрескавшийся от времени плащ-дождевик. И случилось это через какое-то мгновение, когда Катя, более уже не колеблясь, зашагала через поле к ферме.
Да, что-то вдруг случилось. Что-то разом изменилось в ней самой, едва она вошла в рожь. Кровь застучала в висках. И как-то вдруг сразу вспотели ладони и пересохло горло.
И снова высокие золотые колосья подступали со всех сторон, смыкаясь, точно военный строй перед битвой. И небо над головой было блеклым, спекшимся от жара, тяжелым сводом. И солнце нестерпимо пекло голову.
Пространство, словно в одночасье, сузилось, ограничившись узким просветом, когда Катя раздвигала сухие, упругие, отягощенные налитым колосом стебли руками. А расстояние вдруг увеличилось: железные крыши фермы, так хорошо видные с дороги, точно уплыли куда-то назад, растворяясь в мареве полуденного зноя.
Что-то слабо зашуршало сзади. Катя быстро оглянулась: зверек пробежал, или спугнутая с гнезда птица юркнула в рожь. Птица перепелка…
Надо было идти по дороге, — подумала Катя, облизывая пересохшие губы. — Надо вернуться и идти по дороге. Надо просто повернуть назад, выбраться отсюда и…
Ржаные колосья зашуршали, заколыхались под ветром, закивали: да, да, но это не так просто — выбраться отсюда. Катя смотрела на это ожившее золотистое покрывало. Никогда прежде она не ощущала себя так, как здесь. Она словно растворялась в этом шорохе и зное и одновременно прирастала к месту. Повернуть назад было невозможно!
Черная, бессчетное количество раз перепаханная земля, проросшая зерном, словно источала из всех своих сухих пор странный, вязкий, кружащий голову дурман. А впереди среди примятых колосьев что-то темнело. Катя, точно кто-то подталкивал ее, подалась вперед, в самую гущу ржи, и… едва не наступила на чью-то руку.
Это было как в том самом сне — так же нереально и страшно. Она резко отшатнулась, но не успела: смуглые, перепачканные землей пальцы железной хваткой сомкнулись на ее обнаженной лодыжке.
Катя дико вскрикнула. Рожь зашуршала, и что-то темное, заворочавшись, приобрело очертания человеческой фигуры, хищно, по-звериному, распластавшейся на земле…
Рывок — и Катя упала, не понимая, что происходит, что надо делать и как защитить себя.
— …Тише, тише, — прошептал кто-то над самым ее ухом, голос был какой-то странный. — Тише. Неужели я вас так напугал?
Словно из тумана, выплыло чье-то лицо: темные блестящие глаза, смуглая кожа, траурная полоска усов над верхней губой. Пахнуло потом.
Перед Катей на корточках скрючился Савва Бранкович. Рядом с ним на смятых колосьях лежало подкладкой вверх старое кожаное пальто.
— Вы что?! — прошептала Катя, чувствуя, что голосовые связки не слушаются ее.
— Я вас напугал… как я вас напугал… непростительная глупость моя, — взгляд Бранковича ощупывал лицо Кати, точно жадно ища что-то в ее чертах. Голос звучал еле слышно, придушенно. Акцент придавал словам какое-то особое, незнакомое звучание. — Вы не ушиблись?
Катя вся подобралась, готовясь к чему угодно. Вокруг не было ни души, и звать на помощь было некого.
— Я вас напугал… Но я не мог удержаться… Это выражение ужаса на вашем лице, когда я дотронулся до вашей ноги… Я видел вас — вы шли через поле, и я решил испытать… Нет, это не опыт, просто мне, необходимо было видеть, запомнить.
запечатлеть в памяти…
— Что? — Катя попыталась было встать, но не смогла — нога не держали, только отодвинулась от него, отползла.
— Это выражение… Подобного нельзя добиться искусственно. Ни одна натура этого не даст. Этот священный ужас, этот испуг… Я должен был это увидеть, потому и решил…
— Вы знаете, кто я такая?! — Катя почувствовала, что страх, который она только что пережила, сменился в ней гневом, от которого ей стало трудно дышать. — Вы отлично знаете. Мы уже встречались с вами. Й вы имеете наглость вести себя со мной так…
— Тише, прошу, — Бранкович приложил руку к широкой груди, — если я вас так напугал, обидел, вы… ну, ударьте меня. Только не кричите, не повышайте голос. Не спугните это, умоляю…
—Что — это?!
— Это, — Бранкович сел, вытянул ноги, обтянутые перепачканными землей кожаными штанами, сделал широкий жест, точно обнимая воздух.
Катя молчала. Было очень тихо. Только кровь по-прежнему стучала в висках — тук-тук, глухой звук…
— Что вы здесь делаете? — спросила она, кивая на раскинутое пальто — Это ваше?
— Да. Я здесь… ничего не делаю. Иногда прихожу, сижу… Я был здесь, лежал, загорал. И увидел, как вы шли. Вы шли сначала по дороге. Потом остановились и смотрели на это поле…
— Я шла на ферму Павловского.
