случайно. Но это было где-то почти на грани между верой и суеверием, а суеверия, даже свои собственные, кровные, Катя изо всех сил старалась в расчет не принимать. По крайней мере убеждала себя, что она это в расчет ,не берет.
Второе открытие, сделанное в этот вечер в саду под зеленой яблоней грушовкой, было не менее занимательно и касалось этих же самых суеверий. Перебирая в памяти впечатления последних дней, Катя пришла к выводу, что суевериями в Славянолужье в большей степени заражено старшее поколение фигурантов, а не молодежь.
Из бесед с Тумановым и Полиной (претерпевшей то, что многие вряд ли бы сумели вынести без ущерба для психики) складывалось впечатление, что как раз ими бытующие в Славянолужье легенды вроде бы всерьез и не воспринимаются, реакция же старших. — Островской, Брусникиной и Трубникова (хотя он весьма демонстративно и решительно именовал все это «бредом») — была более нервной и неоднозначной.
Тут Катя внезапно вспомнила про отца Феоктиста. О, это вообще пока был совершеннейший человек- загадка. А вот его соображения на этот счет как раз было бы весьма интересно и полезно узнать.
Однако было во всем этом и третье весьма неутешительное открытие. А заключалось оно в том, что все эти размышления в саду были для самой Кати не чем иным, как отчаянной попыткой как можно дольше оттянуть визит в мастерскую Бранковича, который она бесповоротно наметила для себя в качестве обязательного оперативного задания. Перспектива оказаться с этим странным человеком снова с глазу на глаз в его доме ложилась на сердце тяжким бременем. И когда Катя услышала негромкое «привет» и, подняв голову, увидела стоявшего у забора Туманова… Она сразу поза была на какое-то время все произошедшее на ферме и готова была крикнуть на весь сад; «Как же хорошо, что ты пришел, Костенька, ты меня снова спас!»
Но, конечно же, она ничего такого не крикнула, а насмешливо уколола его:
— И не надеялась уже, что придешь, собиралась одна идти в гости.
— Я ж обещал. — Туманов заходить не стал. Ждал ее за калиткой. Как заметила Катя, он успел переодеться в чистую белую футболку и новые джинсы. Был к тому же гладко выбрит и благоухал каким-то весьма недурным мужским парфюмом. Но вид имел не воскресный, разбитной, а хмурый и подавленный.
Некоторое время они шли молча.
— Вот так выйдешь из себя сгоряча, а потом таким дураком себя чувствуешь, — буркнул, нарушив молчание, Туманов. — Наверное, подумала там, у загона, — во зверюга какой, отморозок, да?
— Да уж сцена была, мягко говоря, дрянь, — откликнулась Катя. — Где ж ты так научился с людьми обращаться?
— Жизнь научила.
— Жизнь… Здоровый больно, никто сдачи не давал, наверное?
— Пусть попробуют, — Туманов сплюнул.
— А вот возьмут как-нибудь и попробуют сообща. Зубы собирать в пыли устанешь… Между прочим, мы тут между собой с начальником отдела убийств, которым ты так утром интересовался, прикидывали — если все же оба убийства связаны, кто бы мог весь этот ужас совершить? Психологический портрет убийцы набрасывали, — сочиняла на ходу Катя. — Получается, что убийца должен быть физически очень сильным, ловким, с явно психопатическими наклонностями, подверженный приступам внезапной агрессии и… Тебе самому никого этот портрет не напоминает?
— Мне? — Туманов остановился. — А ты, девочка, не боишься мне всю эту лапшу на уши вешать? Раз я точка в точку на этот ваш… портрет похожу?
— Как видишь, не боюсь, мальчик…
— А только недавно твердила — я трусиха, всего на свете боюсь. Смелая чересчур стала?
— А что, так заметно, что я вешаю лапшу? — наивно удивилась Катя.
Туманов усмехнулся.
— Тогда в Борщовке, — Катя продолжила после паузы, — труп этого Бодуна первым обнаружил Бранкович. Он вам с Павловским ничего по этому поводу потом не говорил?
— По поводу трупа? Он потом пил запоем дней пять подряд, а потом в Москву укатил на неделю за деньгами в банк, — Туманов словно припоминал что-то. — Ну, позже мы, конечно, не раз все это обсуждали, но… Но чтобы кто-то что-то конкретное говорил — это нет. Так, чушь разную несли. Потом вообще позабыли, у всех свои дела.
Сзади послышался стрекот мотора — словно летел Карлсон. Катя обернулась: их догоняла на мопеде Полина Чибисова. То, что она гоняет на мопеде в сумерках одна и не боится, — это было четвертым открытием за этот вечер. Открытием, наполнившим Катино сердце новой тревогой.
— Добрый вечер. — Полина остановилась. Она была без шлема, в джинсовой куртке и шортах, открывавших стройные загорелые ноги.
— Привет, Полина, — Туманов кивнул. — Снова решила подрайвить? Не хило.
— Вот решила покататься… Катя, здравствуйте, а вы… куда? — быстро с запинкой спросила Полина.
— Не к нам мы, мы к Савве в гости, — усмешливо ответил за Катю Туманов. И эта его усмешка отчего-то очень не понравилась Кате. Полина низко наклонила голову.
— Александр Андреевич… он, значит, еще не вернулся?
— Я ж тебе еще когда номер его сотового дал, — снова .усмехнулся Туманов. — Возьми да звякни Шуре, узнай.
— А где Павловский? — спросила Катя.
— В город с утра уехал, у нас дела в райуправе.
— А вы к Савве? — Полина обращалась к Кате. — Я у него в мастерской люблю бывать. Раньше с Артемом приходили… Он настоящий художник. У него интересно. Можно я вас провожу?
— А тебе домой не пора? — спросила Катя. — Дома знают, где ты, волноваться не будут?
Но Полина словно и не слышала — мопед затрещал, и она медленно поехала впереди них, взяв курс на дом Бранковича.
— Ну все, теперь Шурку до вечера сторожить будет, — шепнул вдруг Туманов на ухо Кате. — А ведь завтра у них девять дней, годовщина по пацану.
— Она любит Павловского, — тоже шепотом ответила Катя.
— Это не любовь, детка, это сучья свадьба.
— Тише, зачем так грубо? Любовь — она разной бывает.
— Любовь бывает одна на всю жизнь; — отрезал Туманов. Вышло как-то напыщенно и вроде бы совершенно не к месту. Катя хотела что-то съязвить, но тут их ослепили фары встречной машины, оказавшейся знакомым бордовым внедорожником. Вернулся Павловский.
В доме Бранковича на шум мотора и громкие голоса вспыхнул на втором этаже свет, открылось окно.
— Савва, а мы все к тебе, гостей примешь? — зычно оповестил окрестности Туманов.
Они ждали довольно долго, пока Бранкович спустится, пока откроет ворота. Полина, собиравшаяся всего-навсего проводить их, сразу же загнала свой мопед во двор. Как только на горизонте появился Павловский, она, как отметила Катя, смотрела только на него одного. Остальные словно бы перестали для нее существовать. А вот Катино внимание целиком приковал к себе Бранкович. Он вышел встречать их в черном кимоно и модных сандалиях на босу ногу.
— Я так и знал, что вы не утерпите и придете прямо сегодня, — заметил он Кате тихо, интимно, с сильным сербским акцентом. — Я вас ждал. Даже сварил отличный кофе — рецепт янычар… Только вы одна из всех не бывали у меня там. — Он указал на плотно закрытые двери мастерской, размешавшейся в пристройке.
Он галантно предложил Кате руку и повел ее смотреть картины. Остальные же остались на веранде. Павловский с Тумановым обсуждали текущие дела (Туманов коротко коснулся и происшествия на ферме). Полина, свернувшись клубком в углу широкого итальянского дивана, безмолвно слушала их разговор, теребя пуговицы своей джинсовой куртки. Павловский, усталый, ленивый, красивый, время от времени оборачивался к ней, словно ждал, что она вот-вот тоже что-то скажет, но Полина молчала, и тогда ой улыбался и бросал ей что-то ласковое и совсем незначительное типа «Ну, как дела, малыш?», «Все путем,
