Он остался на крыльце. Курил. Слышал все — как она плескалась в душе, разбирала кровать, ложилась, гасила ночник. Они были одни в старом деревенском доме на краю света под звездным небом. Старуха- хозяйка была, конечно не счет.
Сколько раз он представлял себе это — как они поедут куда-нибудь далеко-далеко, конечно же, по делу в командировку, в район и вдруг… Вдруг машина-умница сломается в лесу! И они заночуют в доме лесника. А лесник будет на охоте. Или, например, от дождей вздуется река, разольется морем разливанным, и они вдвоем окажутся на острове. Где этот остров? И когда она, как всегда, из вредности начнет трещать о своем муже — как он ее любит и как беспокоится о ней, он, Никита, просто закроет ей рот… Нет, не ладонью, своими губами…
— «Так что же ты сидишь, дурак?» — риторически спросил он сам себя. Или, может, это лукаво вякнули те самые два раза по сто граммов, употребленные не от усталости (да он при ней горы бы свернул!), а для храбрости.
Он тихо вошел в дом. Терраса была вся в пятнах лунного света, и скрипучий дощатый пол был словно покрыт сетью. Он подошел к ее двери. Дверь оказалась запертой изнутри на крючок. Вот так.
Герои в таких случаях просто молча высаживали дверь вместе с рамой. Ему, Никите, даже усилий особых это не стоило бы — один хороший удар и…
Но что-то держало его сильнее, чем все двери и запоры на свете. Если она так по-тихому закрылась от него, значит, она не хочет от него ничего. Он ей не нужен. Она лежит и, конечно, думает только, о своем ненаглядном, чтоб ему сгореть! Скучает, тоскует. Уснет и даже во сне будет видеть только его. А ты тут хоть застрелись на пороге!
Он бухнул кулаком в дверь.
— Молодой человек, вы душ ищете? — сонно откликнулась из своей комнаты Брусникина. — Свет зажгите. Встать, дать вам чистое полотенце?
— Спасибо, у меня есть, — сказал он. И снова вышел в сад. Уже окончательно под эти насмешливые звезды. К черту. К черту все это…
На воле веял свежий ночной ветер. Никита перемахнул через забор, снова проигнорировав калитку. Надо пройтись и к черту, к черту, к черту…
Где-то далеко за рекой громко и протяжно закричала ночная птица. Никита шел быстрым шагом. Потом побежал. Несмотря на усталость, в теле было столько силы, что, казалось, самое время бить олимпийские рекорды, если ни на что иное эта телесная сила не нужна.
В лицо внезапно ударила струя холодного затхлого воздуха. Он резко остановился. Такое ощущение, что он со всего маха грудью напоролся на ржавый гвоздь.
В пятидесяти метрах от него справа от дороги в темноте появились тусклые зеленоватые огни. Появились и застыли, не мигая.
«Пень с гнилушками, — подумал он, — или сова На пне глазищи таращит.
— Эй, пошла, кыш! — Он хлопнул в ладоши, шагнул по направлению к огням. Какое-то мгновение они были неподвижны, а затем медленно сместились влево и назад.
«Какое-то явление… природное… чушь… электричество, наверное». — Он пошел вперед, стараясь как можно быстрее преодолеть эти жалкие пятьдесят метров и увидеть, что там такое в самом-то деле, но…
Огни вдруг пропали. А пня не было никакого.
Никита стоял на дороге у края ржаного поля. А огни появились над рожью метрах в ста впереди.
«Это природное явление… электричество в воздухе, разряд, свечение», — он шагнул в рожь и двинулся через поле. Это было то самое поле между Татарским хутором и Борщовкой.
Огни опять пропали. Кругом было темно и тихо. Только сухо шуршали колосья на ветру. «Тезки мои», — Никита нащупал спелый, тяжелый колос. Сжал его в ладони. Сухая ость больно впились в кожу, оцарапав до крови. Он оглянулся: поле, ночь. И никаких природных явлений, но…
Огни снова возникли далеко впереди. Теперь они казались светящимися точками — так велико было расстояние. Они словно вели куда-то, манили за собой.
«Это только на болотах огни в трясину заводят, — промелькнуло в его голове, — а тут не болото, не трясина».
Он пошел вперед. Идти было трудно. Он споткнулся, едва не упал. «Надо выбраться на дорогу. А то натворю тут… Люди трудились, сеяли, а я им всю рожь помну, как кабан». Но дороги не было, не было даже межи. Вокруг были, куда ни кинь взгляд, только спелые ржаные колосья и ночь…
Впереди возникли темные силуэты деревьев. Никита понял, что наконец пересек поле. Огни пропали, точно их и не было никогда. Не было их?!
Из темноты Навстречу выплыли очертания корявого дерева с узловатыми ветвями — очень старой яблони или скорее всего груши, Он медленно подошел ближе и вдруг услышал глухое злобное рычание.
У самых корней дерева остервенело рыло землю какое то животное. Никита сделал еще несколько шагов — это была собака: маленькая лохматая деревенская дворняга. Обычный кабысдох. Она рыла землю, как, крот. Никита слышал шорох глины. Шкура у собаки была, какая-то странная — белесая, вся свалявшаяся клочьями и словно бы тоже испачканная мокрой глиной…
— Эй, — тихо окликнул это создание Никита и…
Из кроны груши, громко хлопая крыльями, вылетела птица. От неожиданности он вздрогнул — это было как выстрел в тишине. А когда снова взглянул вниз — никакой дворняги у ствола уже не было.
Не было и огней. Он нагнулся, ощупал землю. Земля была нетронутой, нигде не разрытой. Сырой и плотной. Тяжелой, как камень.
Глава 30
ДРУЖЕСКИЙ СОВЕТ
Катю разбудили лучи солнца и голоса на террасе. Первые заставили ее зажмуриться и только глубже зарыться лицом в подушку, вторые прислушаться, насторожиться с любопытством и тут же забыть про сон.
— С того самого раза, как не довезли Костальена-то в тюрьму, так все и повелось здесь. Тело-то его, говорят, во ржи нашли и до приезда начальства разного и следователя как раз в ту самую церковь и положили. А строили эту церковь Волковы, бывшие здешние помещики. Дочке-то их он, бандит, обещал венчаться в этой церкви. А в ночь перед самой свадьбой зарезал ее. И брата ее тоже шашкой порубил всего насмерть. А брат, люди говорят, и при жизни был какой-то не такой. Усадьбу-то их, что здесь в Татарском хуторе была, все стороной обходили. Опасались, — тихо, размеренно, как вода в ручье, журчал голос Веры Тихоновны Брусникиной.
— Чего опасались-то? — это как-то напряженно спросил голос Колосова.
— Чего? А чего люди с начала времен опасаются? Разного всякого. Нехорошего.
— А как его звали, этого брата?
— А никто уж и не помнит здесь. Или, может, говорить не хотят. Ее-то Любовью звали. А брата ее вслух никто не называёт. Мертвец он. Земля вот только его из себя вон гонит, не принимает.
— Отчего ж это его земля не принимает? Он же как раз жертва этого как его… Костальена. Потерпевший, невинно убитый. Логичнее было бы предположить, что это Костальена грехи на тот свет не пускают.
— Костальен давно в аду, — голос Брусникиной звучал назидательно, как в школе на уроке. — А мертвец ни там ни сям. Душа-то, неистовая, не успокоится душа-то никак, мести жаждет, крови.
— Но он же отомстил, как вы сами только что рассказывали, этому Костальену. Чего ж ему еще-то? Это черт его знает когда было, девяносто лет назад!
— А для мести злой, и тысяча лет не срок. Месть — дело такое, как страсть, как любовь. Всю землю пройдешь, с того света вернешься. Оно заставит. Видно, мало ему одного Костальена тогда показалось. Во вкус вошел. Месть, она как вино — и мертвому в голову бросится. Вот и бродит с тех самых пор по здешним полям. Путников ночами подстерегает.
Катя оделась и вышла на террасу. На столе, несмотря на ранний час, уже кипел электрический самовар. Вера Тихоновна деловито перекладывала из банки в вазочку яблочное варенье. Никита в майке без рубашки сидел напротив нее — вроде брился, но…
Катя взглянула на него: что это с ним? Ночь, что ли, совсем не спал? Лицо помятое, осунувшееся. Глаза
