мужчиной... Сгниете вы, никто про вас и не вспомнит. Ни сказок про вас не расскажут.. Ни песен... А я вот за вас жизнь отдам За тебя, за Лизку, за Димку, даже за Вадьку твоего... Потому что я готов... Дух мой — во мне... Сиди, кому сказал! Разве не знаешь, что нам порой нельзя отказывать? Не то возьмем сами, что нам причитается по праву... Заставим дарить то, что нам нужно, и так, как нам нужно... Потому что нам.., мне.., за мою готовность, за мою радость жертвы.., за то, что я смерти в лицо смотрю без страха, это уже подарено богом. Богом, понимаешь, я беру свое и по праву...
— Отпусти меня! Что за бред ты несешь? Зачем мне от тебя жертвы! — Катя вырывалась из его объятий все слабее и слабее. Она ощущала себя в полной его власти. И несмотря на то, что в ее душе были и гнев, и гадливость, и обида, и страх, и унижение, это ощущение его близости, его силы и одновременно его слабости, потому что он задыхался на ее плече от страсти, это не было уже так отвратительно, так... Барьеры ломались. Его тело, его руки, его губы, его голос, стук его сердца подчиняли. И он понял, что она чувствует. Бережно, очень бережно, развернул к себе. Взгляд его был каким-то уплывающим, ускользающим, словно он ощупывал ее лицо...
— Вот видишь, — прошептал он, — как у нас все славно может получиться . Сейчас приедем — туфельки с тебя сниму, как раб с принцессы... Ноги буду целовать. На руках носить. Ты только не спорь со мной... Лизка всегда мной довольна бывает потом, хоть и скандалит так же вот сначала...
Не подчиняется... Дуреха, не понимает... Как я ее любить хочу, как люблю... Раньше все ночи не спал, лежал, смотрел, как она хороша...когда делает все как надо, не спорит, подчиняется . Извращением меня не называет, жалеет, — он уткнулся лицом Кате в грудь. — Грязный я, да? Это сажа, ничего, отмою сейчас... Запачкаю тебя... Ну, не бойся. — Он крепко обнял ее, целуя туда, куда прежде бил ребром ладони — в шею. — Боль причинил? Ну, прости...
— Степа, пожалуйста.., не надо , ради бога не надо. Это нечестно так поступать... Это же ужасно просто, — Катя закрыла глаза. Он не держал ее, а она уже не вырывалась. Чувствовала себя гусеницей, которую вот-вот должны перекусить пополам его зубы.
Джип миновал кирпичный развалившийся забор. В свете фар мелькнул темный фасад бывшей базы отдыха. Степан выпрыгнул из машины. Бережно высадил Катю. Она не вырывалась из его объятий.
— Ночь сегодня сумасшедшая. — Он запрокинул голову. — Темная, безлунная... Как в медвежьей берлоге... Ты дрожишь вся. Тебе холодно? — Катя вздрогнула: эту же самую фразу, с этими же интонациями говорил ей его брат в ночь смерти их отца. «Его же хоронили сегодня, как же он может вот так сейчас...»
— Не от холода, от страха..."Я тебя напугал? — Базаров легонько подтолкнул ее вперед.
— Кто... — Катя набрала в легкие побольше воздуха, она почему-то задыхалась. — Кто тебе.., кто ты такой.., чтобы мне тебя бояться...
Он смотрел на нее, снова слабо улыбаясь, словно в раздумье, словно она болтала бог весть какую чушь, а он снисходил...
— Когда люди что-то очень хотят, нужно это делать, — сказал он, — иди ко мне, ну! — Он рывком приподнял Катю, сомкнул руки замком, чтобы она плотно сидела на его бедрах.
Понес в темный гулкий пустой корпус. Посадил на пыльный подоконник, сбросил с себя куртку, расстегнул до конца «молнию» на джинсах. Потом притянул Катю к себе и.., резким движением рванул на ней кофточку. Пластиковые пуговицы запрыгали по кафельному полу. Ей казалось, что они грохотали как камнепад, горная лавина, как...
— Нет! — закричала Катя, отталкивая его. — Нет! Никогда!
Ни за что, нет!
— Да! — Он наотмашь ударил ее по щеке. — Я сказал тебе — да! Да! Да!!
Он бросил ее на пол, перевернул, поставил на колени, рывком за волосы пригнул ее голову к самому полу. Катя услышала треск ткани — юбка разорвалась по шву.
И тут.., она почувствовала, как какая-то сила оттащила от нее Базарова. Послышался глухой удар, яростное ругательство. Степан отлетел в угол, ударившись затылком о потрескавшуюся от сырости пластиковую панель, которыми были обиты стены корпуса. А Кате сверху кто-то протянул руку.
Она уцепилась за нее как утопающий в проруби. Ее легко подняли и...
Она увидела перед собой Дмитрия. Близнец был в начищенных до блеска ботинках, белейшей сорочке, рукава которой были закатаны, и даже при галстуке, который, правда, съехал набок, но все равно это было так картинно-нелепо, что... Катя подумала, что ее тошнит, а это оказался смех, истерический, идиотский...
— Тихо, Катя, тихо, ну успокойтесь же, — Дмитрий поддержал ее. — Все кончилось. Я здесь. Он... Степка больше тебя не тронет. Ни сейчас, ни потом — никогда. Он ненормальный. Он свихнулся... Ты свихнулся! — загремел он грозно. — Ты что вытворяешь?! Катя, идите.., иди же, там у меня машина, мы сейчас тут сами должны с ним... Я с ним сам, со скотом таким, сейчас...
Она не различала смысла его слов — только гул. Судорожно запахнула кофточку на груди.
— Он сумасшедший, Катя, — повторил Дмитрий. — Он болен... Очень, очень болен. Не бойся, все закончилось, я вам не...
Яростный вопль прервал его речь. Степан орал так, как орут буйнопомешанные, когда на них напяливают смирительную рубашку. Он с размаху шарахнул кулаком по стене, потом еще раз, еще — пластиковая панель лопнула.
— Ты меня ударил! — выл он. И в этом реве было что-то дико-непристойное, жуткое, немужское. — Меня! Из-за этой суки... Меня, который сто раз готов за тебя сдохнуть! Меня, своего брата, которому сам сто раз клялся, что никто никогда между нами не встанет... Меня ударил... Из-за этой твари меня бить, Димка, это же.., из-за этой...
Ругательства смешивались с истерическими всхлипами.
Взрыв бешеного отчаяния был так внезапен, так не вязался с прежним его поведением, тоном, что Катя не могла не поразиться до глубины души: этот странный перепад настроения... Минуту назад он едва не изнасиловал ее, а сейчас выл, извиваясь в конвульсиях на полу... Все это напоминало дурной театр, когда неумелый актер играет безумного, «рвет страсть в клочки»...
— Меня бить... На меня поднял руку из-за шлюхи, которую сам же хотел вот так разложи...
— Замолчи! — заорал Дмитрий. — Взгляни на себя, ты, идиот! Псих! Сумасшедший придурок! Ты нас всех погубишь!
И такого брата мне... Да какой ты мне брат, ненормальный, кретин?!
Катя поняла: произошло что-то страшное. Для обоих близнецов. Она ощутила это, как мошка ощущает атмосферное давление, что гнетет ее к земле. Степан затих, привстал, лицо его исказила судорога. Внезапно он сделал какое-то резкое движение, словно наткнувшись со всего размаху на что-то острое, вонзившееся в его тело, пытался вырвать это из себя и.., впился зубами себе в запястье, прокусив руку до крови.
Дмитрий резко оттолкнул Катю, бегом ринулся к брату, рухнул на колени.
— Я.., я не хотел, Степ... Прости меня... Сам не знаю, как это... Сорвалось, крикнул со зла, прости. Успокойся. Это приступ. Ничего... Мы все сегодня столько пережили, такое пережили... Папы больше нет с нами. Теперь только ты и я, слышь, Степ... Брат мой... Завтра на кладбище вместе съездим — посмотришь, как я там все сделал... Тихо, ну тихо же...
Дай руку. Отпусти. Поранился, я сейчас завяжу, — Дмитрий сорвал с шеи галстук, кое-как замотал им Степану запястье, из которого текла кровь. — Я люблю тебя, ты же знаешь, чтобы с нами ни случилось, я всегда буду с тобой... И никто, никто никогда между нами не встанет. Никто, слышишь?
— Пусть она уйдет, — Степан попытался подняться. — Пусть убирается отсюда эта стерва!
— Катя, идите! — И, видя, что она не трогается с места, Дмитрий надсадно, истерически крикнул:
— Да убирайся же ты отсюда! Сколько раз можно повторять!
Она ждала его в машине минут сорок. Хотела идти пешком — ноги не слушались. Да и куда было идти по ночной лесной дороге? Территория школы была безлюдной и темной. Видно, в эту ночь после налета на цыган никто из учеников, опасаясь возможных осложнений с милицией, возвращаться сюда не собирался. А может, приснилось это все?
Школа, ученики, костры над рекой, цыганский праздник, тот цыганский оборотень — дурачок, юродивый... Катя смотрела на свои руки — они дрожали. На правом запястье были сине-багровые отпечатки
