чтобы не нарушить монастырский устав и не поехать к ней. Все время, пока Габриэла лежала в больнице, настоятельница звонила туда и, не называя себя, справлялась у медперсонала о ее состоянии.
— Все в порядке, матушка. — Габриэла сразу поняла, что имеет в виду настоятельница. После той злосчастной статьи она стала своего рода знаменитостью. — Все уже прошло.
Потом она объяснила, зачем звонит. Ей нужны были адреса родителей, и в первую очередь — адрес матери. Габриэла знала, что Элоиза каждый месяц присылала чеки на ее содержание, и в монастырских бухгалтерских книгах должен был быть ее почтовый адрес. Но когда она попросила матушку Григорию дать ей его, настоятельница заколебалась. Она знала, что не должна этого делать — таково было требование самой Элоизы Харрисон, однако вот уже больше пяти лет в монастыре о ней ничего не слышали. Кроме того, настоятельница считала, что большого вреда в этом не будет. Она прекрасно понимала, почему Габи решила разыскать мать после стольких лет разлуки, и в глубине души поддерживала это решение. Матушке Григории было совершенно ясно, что Габриэла явится к матери не с упреками, а с одним-единственным вопросом. Когда-то ей самой хотелось задать Элоизе Харрисон этот вопрос.
Матушка Григория сообщила Габриэле последний адрес ее матери в Сан-Франциско, предупредив, что это сведения пятилетней давности. Потом, после недолгих сомнений, она продиктовала ей адрес отца.
Джон Харрисон жил в Нью-Йорке, на Ист-Сайде, в районе Семидесятых улиц.
— Как?! — удивленно воскликнула Габриэла. — Он… здесь? А как же Бостон?.. Ведь он…
— Насколько мне известно, Габи, в Бостоне твой отец прожил всего несколько месяцев. Потом он вернулся в Нью-Йорк и жил здесь все время, пока ты…
— Но почему он ни разу не навестил меня? Почему?!
— Этого я не знаю, Габи, — негромко ответила старая настоятельница, хотя она догадывалась, почему Джон Харрисон не давал о себе знать.
— Он… он звонил вам? — спросила Габриэла неожиданно дрогнувшим голосом.
— Нет, никогда. Его адрес дала мне твоя мать. На всякий случай, как она выразилась. Но этот случай так и не наступил. Мы так никогда и не обращались к нему.
— Наверное, он не знал, где я и что со мной! — с надеждой произнесла Габриэла. Даже теперь эта ситуация представлялась ей ужасной. Она-то думала, что ее отец в Бостоне, а он, оказывается, все это время жил совсем близко, в нескольких кварталах от монастыря.
— Об этом тебе лучше спросить у него. — Матушка Григория дала Габриэле домашний и служебный адрес отца и оба телефона, хотя эти сведения были еще более древними, чем адрес Элоизы. Возможно, Джон Харрисон уже давно куда-то переехал со своей новой семьей, однако в любом случае для Габриэлы это была вполне конкретная отправная точка для дальнейших поисков.
Габриэла тоже подумала об этом. Она собиралась сразу же позвонить по обоим телефонам и выяснить, что сталось с ее отцом.
— Спасибо, матушка, — негромко сказала Габриэла, потом добавила осторожно:
— Мне очень вас не хватало. За это время произошло так много всего…
— Мы все молились за тебя, Габи, — ответила настоятельница. — Кстати, я читала твой рассказ в «Нью-йоркере». Это отличная вещь, Габи, и я… и все мы очень гордимся тобой.
Габриэла была тронута этими словами до глубины души и, чтобы скрыть смущение, принялась рассказывать настоятельнице о профессоре, о том, сколько он для нее всего сделал, о деньгах, которые он ей оставил. Старая настоятельница слушала ее закрыв глаза, и из-под ее плотно сомкнутых ресниц катились на черное платье горячие слезы. Она буквально упивалась голосом, который всегда любила, и вспоминала маленькую, робкую девочку, которую вырастила и воспитала. Настоятельница была очень рада, что вне монастыря Габриэле встретился хотя бы один порядочный и честный человек, который был добр к ней. Сама она ничего не могла сделать для той, которую продолжала считать своей дочерью, поскольку в монастыре по-прежнему было запрещено даже упоминать имя Габриэлы.
— Можно, я напишу вам, когда узнаю, что сталось с моими родителями? — спросила Габриэла в конце разговора, и матушка Григория надолго замолчала.
— Нет, дитя мое, — сказала она наконец, и в ее голосе неожиданно прозвучала глубокая материнская печаль. — Никто из нас не должен ни видеться, ни говорить с тобой. Этот наш разговор — последний. Да благословит тебя Господь, Габриэла…
— Я люблю вас, матушка… мама. И всегда буду любить… — С губ Габриэлы сорвалось короткое сдавленное рыдание, но она тут же постаралась взять себя в руки, чтобы не расстраивать настоятельницу еще больше. Но та уже давно плакала не стыдясь.
— Будь осторожна, Габи, береги себя. И — прощай…
Слезы помешали ей договорить. Если бы Габриэла могла видеть ее сейчас, она поразилась бы тому, какой старой выглядит ее приемная мать. За прошедшие десять месяцев матушка Григория постарела на десять лет — так дорого обошлась ей потеря Габриэлы.
Габриэле хотелось рассказать настоятельнице про Питера, но она не решилась. Да и рассказывать, собственно, было нечего. Возможно, Питер скоро забудет ее, поскольку теперь у него были другие пациенты, другие заботы. Быть может, он и внимание-то на нее обратил только потому, что она была у него, так сказать, под рукой, и флиртовать с нею ему было проще простого. О, Габриэла больше не будет такой доверчивой, иначе кто-то снова сделает ей больно.
— Прощайте, матушка, — ответила она тихо, но в трубке уже давно раздавались короткие гудки отбоя, и Габриэла поняла, что скорее всего она никогда больше не увидит мать-настоятельницу, не услышит ее голоса, не ощутит тепла ее ласковых рук. Сознавать это было так горько и страшно, что Габриэла заплакала от отчаяния и острого чувства безвозвратной потери.
Прошло несколько минут, прежде чем Габриэла успокоилась и смогла перевести дух. Только потом она набрала один из номеров, которые дала ей матушка Григория. Это был рабочий телефон Джона Харрисона — Габриэла не хотела ждать вечера, пока отец вернется к себе домой. Она знала, что номер старый, но, может быть, там все еще помнят его и могут подсказать, как его найти. Но когда она попросила к телефону мистера Харрисона, добавив, что звонит его дочь, ее сразу же соединили с кабинетом отца.
— Габриэла? Это действительно ты?.. — В голосе отца, который она, оказывается, хорошо помнила, смешались удивление, настороженность, недоверие, но отнюдь не радость, и его образ — знакомый образ Прекрасного Принца, который Габриэла вызвала в памяти, пока набирала номер, — сразу потускнел, растаял. Она невольно подумала, что Джон Харрисон, должно быть, очень изменился.
И все же, отвечая ему, Габриэла снова почувствовала себя девятилетней.
— Папа?..
— Где ты? — спросил Джон с еще большей тревогой.
— Здесь, в Нью-Йорке. Я только что узнала твой номер — все это время я думала, что ты живешь в Бостоне.
— Я переехал обратно лет двенадцать назад, — ровным голосом объяснил Джон, и Габриэла снова задумалась о том, что он сейчас чувствует. Быть может, то же, что и она, решила наконец Габриэла. В ее представлении, во всяком случае, иначе и быть не могло.
— Мама оставила меня в монастыре, когда мне было десять, — выпалила Габриэла, горя желанием объяснить ему, где она была и почему он не мог ее найти. Это было совершенно детское наивное желание, но ничего с собой поделать она не могла.
— Я знаю, — ответил он все тем же ровным механическим голосом, из которого были тщательно изгнаны любые намеки на владевшие им чувства, и Габриэле показалось, что, за исключением первых двух фраз, их дальнейший разговор пройдет в том же ключе. — Она написала мне из Сан-Франциско.
— Когда? Когда она тебе написала?
Теперь пришел черед Габриэлы удивляться. Значит, он все знал? Тогда почему он не позвонил, не зашел, чтобы хотя бы повидаться с ней? Что ему помешало?
— Она написала мне сразу после развода, — ответил Джон. — С тех пор я ничего о ней не слышал. Я даже не знаю, вышла ли она второй раз замуж, как собиралась.
— Так ты знал? Знал все эти тринадцать лет? — потрясение спросила она, но отец не ответил. Вместо этого он сказал:
— Жизнь не стоит на месте, Габриэла. Меняются времена, меняются люди, обстоятельства. Мне тогда было очень тяжело…
