чудесах Востока и историях о волшебниках, которые силой темной науки делали жертв из людей и, обольщая, совращали их с пути истины. Я не знаю, почему эта проходящая мысль привела меня в глубокое уныние, но когда я взглянул наверх, небо потемнело, и лицо одного из матросов, который вблизи меня чистил медные перила, показалось мне особенно зловещим и угрожающим.
Я двинулся, чтобы перейти на другой конец палубы, когда чьято рука ласково легла мне на плечо, и, повернувшись, я встретился с грустными и великолепными глазами Лючио.
— Не утомились ли вы путешествием, Джеффри? — спросил он. — Этими двумя внушениями вечности: беспредельным морем, беспредельным небом? Я боюсь, что это так! Человек легко устает от своей ничтожности и бессилия, когда он находится на доске между океаном и воздухом. Между тем мы идем с такой быстротой, с какой только электричество может нести нас, и, как оно применено на этом корабле, оно несет нас с гораздо большей скоростью, чем вы можете себе представить или вообразить.
Я не ответил ему, но, взяв его под руку, медленно бродил взад и вперед. Я чувствовал, что он глядел на меня, но я избегал встретиться с ним взглядом.
— Вы думали о вашей жене? — спросил он мягко и, как мне показалось, соболезнующе. — Я избегал, по известным вам причинам, всех намеков на трагический конец такого восхитительного создания. Красота, увы, так часто подвержена истерии! Однако, если б у вас была какая-нибудь вера, вы бы верили, что она теперь ангел!
Я резко остановился и взглянул прямо на него. Тонкая улыбка дрожала на его изящных губах.
— Ангел, — повторил я медленно, — или дьявол? Что она теперь, скажите вы! Вы, который иногда заявляет, что верит в небо и ад!
Он молчал, но мечтательная улыбка еще оставалась на его губах.
— Ну же, говорите! — сказал я грубо. — Вы можете быть откровенны со мной. Ангел или дьявол — кто?
— Мой дорогой Джеффри, — увещевал он мягко. — Женщина всегда ангел — и здесь, и в будущей жизни!
Я горько засмеялся.
— Если это голос вашей веры, то мне жаль вас!
— Я не говорил о моей вере, — возразил он холодным тоном, поднимая свои блестящие глаза к темнеющим небесам. — Я не член Армии Спасения, чтоб выкрикивать свою веру при звуке труб и барабанов.
— Все равно, у вас есть вера, — настаивал я. — И мне чудится, что она должна быть необыкновенной! Если вы помните, вы обещали мне пояснить ее…
— А вы готовы, чтобы принять подобные пояснения? — спросил он несколько иронически. — Нет, мой друг, позвольте мне сказать, что вы еще не готовы! Мои верования слишком положительны, чтоб вызвать даже ваши противоречия, слишком реальны, чтоб подчиниться на мгновение вашим сомнениям. Вы бы тотчас начали возвращаться к слабым, изношенным, старым аргументам Вольтера, Шопенгауэра и Гексли. Маленькие атомистические теории — как крупинки пыли в вихре моего знания! Я могу сказать вам, что я верую в Бога как в Действительное и Положительное Существо, и это, вероятно, есть первый из уставов Церкви.
— Вы верите в Бога! — повторил я его слова, глупо уставившись на него. Он казался серьезным. Он всегда казался серьезным, говоря о Божестве.
— Вы верите в Бога! — опять повторил я нерешительно.
— Взгляните! — сказал он, поднимая руку к небу. — Там несколько проносящихся облаков закрывают миллионы миров — непроницаемых, таинственных, однако действительных. Там, внизу — и он указал на море, — скрываются тысячи вещей, природу которых, хотя океан и составляет часть земли, не изучили еще человеческие существа. Между этими высшими и низшими пространствами непонятного, однако Абсолютного, стоите вы, определенный атом ограниченных способностей, не знающий, долго ли продержится слабая нитка вашей жизни, тем не менее высокомерно в вашем бедном мозгу балансирует вопрос: снизойдете ли вы с вашей мелкостью и некомпетентностью признать Бога, или нет? Сознаюсь, что из всех удивительных вещей вселенной это особенное состояние современного человечества более всего удивляет меня!
— Ваше собственное состояние?
— Упорное принятие того ужасного знания, что тяготеет надо мной, — ответил он с мрачной улыбкой. — Я не говорю, что я был добровольным или быстрым учеником; я страдал, изучая то, что я знаю!
— Вы верите в ад? — вдруг спросил я. — И в Сатану, Архиврага человечества?
Он молчал так долго, что я был удивлен; губы его побелели, и странная, почти мертвенная неподвижность его черт придавала им какое-то страшное выражение. После паузы он повернул ко мне свои глаза; напряженная, жгучая горесть отражалась в них, хотя он улыбался.
— Конечно, я верю в ад! Как же может быть иначе, если я верю в небо? Если есть верх, то должен быть и низ. Если есть свет, то также должна быть тьма! И… относительно Архиврага человечества: если половина историй, рассказываемых о нем, верны, то он должен быть самым жалким и достойным сожаления существом в мире! Что были бы скорби тысячи миллионов миров в сравнении со скорбями Сатаны!
— Скорби! — повторил я. — Предполагается, что он чувствует радость, делая зло!
— Ни ангел, ни дьявол не могут этого чувствовать, — сказал он медленно. — Радоваться, делая зло, — это временная мания, которая интересует только человека; чтобы зло вызывало настоящую радость, должен снова возобновиться Хаос.
Он смотрел на темное море. Солнце зашло, и одна бледная звездочка мерцала сквозь облака.
— И я опять скажу: скорби Сатаны! Скорби неизмеримые, как сама вечность. Вообразите их! Быть изгнанным с небес! Слышать сквозь бесконечные сферы отдаленные голоса ангелов, которых однажды он знал и любил! Блуждать среди пустынь темноты и тосковать о небесном свете, который был раньше воздухом и пищей для его существа, — и знать, что человеческая глупость, человеческая жестокость, человеческий эгоизм держат его таким образом в изгнании, отверженным от прощения и мира! Человеческое благородство могло бы поднять заблудшего духа к пределам его потерянных радостей, но человеческая подлость тянет его опять вниз. Муки Сизифа легки по сравнению с муками Сатаны! Неудивительно, что он ненавидит человечество! Мало порицания ему, если он вечно старается уничтожить жалкий род; не диво, что он оспаривает их участие в бессмертии! Думайте об этом, как о легенде.
И он повернулся ко мне почти бешеным движением.
— Христос искупил человека и своим учением показал, как может человек искупить дьявола!
— Я вас не понимаю, — сказал я слабо.
Странная горечь и страстность его тона внушали мне благоговение.
— Вы не понимаете? Однако моя мысль едва ли нелепа! Если бы люди были верны своим бессмертным инстинктам и Богу, который сотворил их; если б они были великодушны, честны, бесстрашны, бескорыстны, правдивы; если б женщины были чисты, мужественны, нежны и любящи — разве вы не можете себе представить, что красоту и силу такого света Люцифер, Сын Утра, любил бы — вместо того, чтобы ненавидеть? Что закрытые двери Рая были бы отперты, и что он, поднявшись к Создателю по молитве чистых существ, опять бы стал носить Ангельский венец? Разве вы не можете понять это, даже путем легендарной истории?
— Ну да, для легендарной истории идея очень красива, — согласился я. — И для меня, как я вам уже сказал раньше, совершенно нова. А так как мужчины никогда не будут честными, или женщины — чистыми, то я боюсь, что у бедного дьявола плохи шансы когданибудь достичь искупления!
— Я также боюсь этого! — И он посмотрел на меня со странной усмешкой. — Я очень боюсь, что это так! И, хотя его шансы весьма слабые, я скорее уважаю его за то, что он Архивраг такой недостойной расы!
Он помолчал с минуту, затем прибавил:
— Я дивлюсь, как мы остановились на таком абсурдном предмете разговора? Он скучен и неинтересен, как неизменно скучны все «духовные» темы. Я посоветовал вам предпринять это путешествие не для того, чтобы предаваться психологическим аргументам, но чтобы заставить вас забыть все невзгоды и наслаждаться настоящим, пока оно длится.
