– А ты куда свой самиздат засунул? – спросил он и тут же поправился. – Не надо, не надо, не говори. Дурацкий вопрос. Извини.
Виконт ухмыльнулся.
– Пыток боишься не выдержать? – осведомился он вкрадчиво.
И тогда Станислав вдруг спросил:
– Слушай, а почему они у тебя там все такие синие?
Он очень давно хотел задать этот вопрос, но сдерживался, понимая, что это – мягко говоря, вопрос неуместный. А сейчас вот решил не сдерживаться и тут же об этом пожалел. Глаза Виконта словно закрыло заслонками изнутри. Он замер. Несколько секунд в комнате висела тишина, совершенно неестественная, потом Виконт сказал:
– Ты рассказывал об этом кому-нибудь?
– Нет. За дурака меня считаешь?
– Не знаю, – сказал Виконт, неприятно улыбаясь. – Может быть. Я надеялся, что ты тогда ничего не видел. А если и видел что-нибудь, то забыл.
– Так оно и есть. Можешь не беспокоиться.
– Осел. Не мне надо беспокоиться об этом, понимаешь? НЕ МНЕ.
– Ну ладно. Ну – все. Молчу. Извини.
– Хорошо, – сказал Виконт. – Будем надеяться, что ты и раньше понимал, как к этому следует относится, а сейчас понял окончательно.
Станислав кивнул. Он чувствовал себя треплом, вроде Мирлина. (Мирлин был уверен, что Виконт в своем «ящике» занимается получением практического бессмертия. Это единственное, по мнению Мирлина, чем должен заниматься каждый порядочный «ящик». «Откуда ты знаешь, сколько раз умирал Сталин? Прежде чем о его смерти все-таки объявили? А покушение на Кастро – оно же удалось, на самом деле! То-то американцы охренели, когда он через две недели снова вылез на трибуну как новенький! А сколько раз будет помирать наш Лелик? Один раз, если хочешь знать, он уже отдавал богу душу. И – как огурчик. Только дар речи некоторым образом поутратил – так он никогда и не был у нас демосфеном. Я так и вижу, как лет этак через тридцать сидит наше Политбюро в полном составе: двенадцать трижды воскрешенных мертвецов, каждому по сто с гаком, лыка уже не вяжут, но – правят!..» «Очень даже может быть, – подхватил тогда Станислав. – И все двенадцать – синего цвета.» Он тут же прикусил себе язык, но Мирлин, кажется, не обратил на его реплику никакого внимания – видимо, перед глазами его стояли совсем другие картины.)
– Ладно, – сказал он, засовывая папки в полиэтиленовую сумку. – Все. Поговорили. Все свои слова беру назад. И не беспокойся. Я трепло, но – исправимое. Поехали с Богом…
6
Лето началось жарой необыкновенной. Асфальт подтаивал уже с утра. В мутном знойном небе плавал назойливый тополиный пух – белые войлоки его жаркий ветер мотал по мостовым. В пригородных зонах горели торфяники. Приказ был отдан – не пускать никого в леса, особенно на автомобилях. На работе потные осатанелые люди страстно спорили, что правильно: держать все окна настежь, или наоборот закрыть их плотно и еще занавесить. Белыми знойными ночами из подвалов поднимались сонмища комаров-мутантов – бесшумных и кровожадных, как пираньи. Тепловые удары стали обычным делом, словно многомиллионный город перенесло вдруг в пустыню Бет-Пак-Дала. Соседка грохнулась в обморок прямо на кухне – «сомлела». Станислав перепугался насмерть, но все обошлось: к вечеру прискакал ее новый хахаль – седой плотный человек с вкрадчивой повадкой квартирного вора – принес бутыль излюбленного портвейна «три семерки», и до глубокой ночи доносилось от них тихое, сдавленное пение: «Хас-Булат удалой» доносился, а также «Как день хорош, как солнца луч приятен…» и «Каким ты был, таким остался…»
Утром Станислав, невыспавшийся, потный и злой, был, немедленно по приходе, зван к Ежеватову.
– Садись писать отчет по АНТИТЬЮРИНГу, – сказал без всяких предисловий товарищ начальник, тоже потный, тоже злой и, видимо, невыспавшийся. – В темпе. Завтра чтобы был.
– Зачем это вдруг?
– А затем, что Академик наш вчера обувку поменял, – сказал Ежеватов с такой кривой ухмылкой, что Станислав сразу же понял, о чем речь, хотя эвфемизм ежеватовский был ему вовсе незнаком.
– То есть? – спросил он на всякий случай.
– То есть – коньки отбросил. Выпрямился. Дуба врезал… Наконец-то мы дождались этого печального события.
– Ясно, – сказал Станислав, не испытывая никаких эмоций. – Вообще-то он, по слухам, был – не очень?
– Он был очень даже «не очень». Если всех, кого он заложил, раком поставить, то они протянутся отсюда аж до Большого Дома. Но с ним можно было работать, понимаешь в чем дело… У него были
Станислав расклад понял, но остался к нему вполне равнодушен. АНТИТЬЮРИНГ ему уже малость поднадоел, а про Беркли услышал он сейчас впервые, а потому горечь несбывшегося (самая горькая штука на свете) не могла зацепить его своими ядовитыми крючьями по-настоящему.
Он пошел писать отчет и писал его весь день, без обеда, только чаю попил с сухарями. В пять часов все из лаборатории ушли, стало тихо и даже, кажется, прохладно. В шесть заглянул перед уходом Ежеватов, полистал уже готовые страницы, рассказал байку из серии «Тук-тук. Кто там?..» («Тук-тук. – Кто там? – КГБ. – Что надо? – Поговорить. – А сколько вас там? – Двое. – Вот и поговорите»), сообщил, что Академик завещал себя отпевать в Никольском соборе («В обкоме все на рогах стоят, яйца на себе кусают…») и ушел, хрустя последним сухарем. Станислав остался и дописал черновик до конца. Было уже – половина восьмого.
Он подъехал к дому около восьми. Аккуратно подрулил на свое место, у фонаря (чтобы вору неудобно было взламывать хотя бы правую дверцу), выключил двигатель и посидел немного за рулем, глядя перед собой вдоль сизого от жары проспекта.
Ветер валял по мостовой белые войлоки тополиного пуха. Бухала баба на стройке супер-отеля. Курсанты ВМА тощими зелеными петушками выскакивали из проходной. Небо было мутное, белесо-голубое. Было лето.
Он вылез из машины и сейчас же, не успев одернуть себя, поглядел вверх на свои окна. Окна, естественно, были закрыты. Он отвел глаза и принялся старательно запирать машину: защелка правой дверцы… дворники – снять… наружное зеркальце – снять. Левая дверца…
В парадной он почти столкнулся с какой-то женщиной и отступил, давая ей дорогу. У нее было смуглое лицо и спокойные серые глаза с черными ресницами.
Она сказала:
– Здравствуй, Слава, – и только тогда он узнал ее. Это была Пола. Сорокалетняя Пола.
– Здравствуй, – сказал он.
Они стояли в парадной и глядели друг на друга. Молча. Долго. Наверное, целую минуту. Потом толпа мелких детишек высыпалась из дверей и, гомоня, стала пробираться между ними, и рядом с ними, и огибая их. Пола сказала что-то – губы ее шевельнулись, и на мгновение блеснули зубы – белые и влажные.
– Что? – спросил он поспешно.
– Я говорю: имею удовольствие читать тебя чуть ли не каждый день… – Голос у нее был прежний, чуть глуховатый, бархатный, голос покоя и свободы.
– Не понимаю, о чем ты…
– Ну, в «Смене» же… «Праздничные записки»…
