А Жека Малахов крякал, мотал румяными щеками, сморкался в огромный клетчатый платок, в глаза не смотрел.
– Ну надо же! – сказал он огорченно и озадаченно. – И вел себя, вроде бы, вполне прилично, а все равно – будто в говне искупался.
Станислав промолчал. Он так не считал. Ему казалось, что он вел себя хорошо. Не просто прилично, а – хорошо. Пусть не слишком, может быть, умно, но – честно. В конце концов, честность всегда глуповата. И он честно держался до самого конца, до тех пор, пока был ну хоть какой-нибудь смысл держаться… Однако никто, кажется, кроме него, так не думал.
– Понимаешь, – сказал Жека. – Им ведь надо было от тебя только одно: чтобы ты подтвердил факт РАСПРОСТРАНЕНИЯ. И ты – подтвердил.
– Это не я подтвердил, это Семка подтвердил, а я только с ним не спорил…
– Не существенно. Это для тебя важно, для меня важно: сразу или не сразу, легко или с трудом, сопротивлялся или лег, лапки кверху. А им это все без разницы, их – нравственные императивы не интересуют. Распространял подследственный свои антисоветские сочинения или нет? Да, распространял, что и подтверждается показаниями свидетелей, не состоящих в родстве…
– Что же я, по-твоему, должен был делать? – угрюмо сказал Станислав. – В полный отказ уйти?
– Откуда я знаю! Ты что думаешь, я тебя критикую, что ли? Да ни в малейшей! Я только говорю, что с ними всегда так: сдаешься им – весь в говне, сопротивляешься, можно сказать, до последней капли крови – все равно в говне… Учреждение такое у них, понимаешь? Невозможно побывать там – и чтобы потом не в говне.
– В несознанку надо было уходить, вот что… – сказал Станислав с тоской. – НЕ ЗНАЮ, НЕ ПОМНЮ, НЕ ДОГАДЫВАЮСЬ… «Да, очень может быть, вы и правы, гражданин майор, может быть все это так и было, но я-то этого НЕ ПОМНЮ! Мирлин вот помнит, а я – нет».
– Ну да, ну да. «Он говорит, что это было в экстазе, а я точно помню, что это было в сарае…» Как же, разбежался! Неужели же ты думаешь, что у них на такого вот ловкача управы не найдется? Найдется, будь спок! ОРГАНЫ!.. Знаешь что: давай Виконта позовем и надеремся. У меня Танька к мамане своей уехала, в деревню, и детей забрала, так что я человек безусловно вольный…
Так они и поступили – Станислав с Виконтом полностью в говне, а Евгений Малахов – в незапятнанно-белых одеждах.
А на третий день, вечерком, часов этак в восемь, позвонил вдруг майор Красногорский, Вениамин Иванович.
– Здравствуйте, Станислав Зиновьевич! – сказал он радостно, будто сто лет не разговаривали. – ОЧЕНЬ хотелось бы вас повидать.
– Когда? – спросил Станислав мрачно.
– Да хоть сейчас, если можно.
– Вы что, и по вечерам работаете? Я так вот – нет. Давайте тогда уж завтра, что ли, с утра… Хотя подождите, завтра суббота…
– Станислав Зиновьевич, голубчик, это я к вам не по делу. Или, говоря точнее, не совсем по делу. Это у меня к вам разговор сугубо личный.
– О чем это у нас с вами может быть сугубо личный разговор?
– Ну, Станислав Зиновьевич! Не по телефону же!..
– А почему бы и не по телефону? Вы же меня клятвенно заверили, что не прослушивается…
– Ах, Станислав Зиновьевич, ну не будьте вы таким въедливым, поверьте, это и ваших интересах тоже, не только в моих…
В общем, договорились так: через час, у Станислава дома, и чтобы недолго – Станислав человек занятой и усталый.
Когда майор ему позвонил по телефону, он валялся на диване и читал (в пятнадцатый раз) «Гиперболоид инженера Гарина». Теперь пришлось имитировать кипучую плодотворную деятельность – на письменный стол, в круг света под фамильную лампу с зеленым абажуром, брошены были в нарочитом деловом беспорядке расчеты по давно забытому договору с Двадцать Вторым СКБ, и даже казенный «хьюлетт» с программным управлением был выставлен напоказ и демонстративно включен, дабы мигали красные цифры на дисплее, и вообще…
Нельзя сказать, чтобы он как-то особенно нервничал в ожидании, но и спокойным он себя тоже отнюдь не ощущал. Было ему ясно, что готовится какая-то очередная пакость и что опять он будет весь в говне со всей своей хваленой честностью и нравственной непреклонностью шестиклассника. «Коготок увяз – всей птичке пропасть…», крутилось в голове его – бессмысленно и обреченно. Зацепили – теперь уж не отпустят. Гасите свет, спускайте воду…
Майор явился с королевской точностью, ровно через час, и предстал не похожий на самого себя – в легкомысленной шелковой бобочке лилейно-белого цвета, в подержанных линялых джинсах, на ногах – неновые кеды, на лице – радушная, совершенно штатская улыбка, в руках – кейс. Вот только улыбка была какая-то неестественно напряженная, а кейс – излишне роскошный. И этот кейс, и эта улыбка неприятно дисгармонировали с заданным (и симпатичным) обликом простого советского кандидата технических наук, забежавшего по случаю – передать привет от ребят из ростовского ВНИИАШа. Но однако же и госбезопасностью от гостя определенно не пахло, что, впрочем, в данной ситуации отнюдь не успокаивало, а, наоборот, настораживало и даже – пугало.
Станислав молча провел его в комнату и пригласил сесть за обеденный стол со скатертью и пепельницей. Вениамин Иванович, поблагодарив, уселся, положил сверкающий кейс перед собою, как бы держа его наготове, и без всякого перехода начал свой текст на тему: я-де здесь не по службе, а по делу, которое касается вас, Станислав Зиновьевич, даже больше, чем меня…
Станислав слушал его вполуха, даже, пожалуй, вовсе не слушал, тоска охватила его и дурное ощущение неизбежной пакости и очередного унижения. Он смотрел на майора, как бы отстраненно признаваясь себе, что движения у него ловкие и точные и что вообще глядится майор в своем внеслужебном обличии действительно вполне даже симпатично: ладный, очень крепкий, и светлые глаза – без всякой этой непреклонной пронзительности, а наоборот почему-то как бы ищущие понимания и взывающие к сочувствию… Глядя на него, Станислав вдруг вспомнил навсегда, казалось бы, забытого Дядю Вову – смешного и доброго паренька, замещавшего у них в седьмом классе впавшего вдруг в запой физрука. Дядя Вова тоже был такой вот округло-коренастый, простоватый, и глаза его просили о сочувствии. Он занимался каким-то странным видом спорта – он был СИЛОВИК: они там у себя приседали на одной ноге раз по триста, играли двухпудовками, подтягивались на одной руке, и все такое… Дядя Вова мог подтянуться на одной руке ДВЕНАДЦАТЬ раз – в жизни своей никогда больше не видел Станислав человека, способного сделать это даже ОДИН раз…
Вторым планом, впрочем, Станислав отмечал про себя, что в кейсе у майора, скорее всего, находится включенный диктофон, а поэтому вести себя надобно с повышенной осторожностью. Так сказать: «Снизить скорость, повысить внимание…»
Разговорам о том, что все это-мол «не по делу» и «все это-де в ваших же интересах», он не верил, разумеется, ни малой секунды, и тем более поэтому подозрительным и даже зловещим показалось ему поведение коварного майора, взявшего вдруг сразу же после невнятного своего, явно стандартного, вступления какую-то совершенно несусветную, почти пугающую манеру объяснения.
Наш разговор имеет исключительную важность, объявил майор. МОЖЕТ БЫТЬ, имеет, поправился он тут же и раскрыл свой кейс. Я хочу записать его на пленку, потому что, вполне возможно, мы с вами, МЫ С ВАМИ, подчеркнул он, будем потом заново прослушивать этот наш разговор, и дополнять его, и анализировать. С этими словами он извлек из недр кейса маленький черный (японский, видимо) магнитофончик, включил его (красный огонек загорелся) и демонстративно положил на середину скатерти, а кейс убрал под стол.
Я знаю, что вы боитесь меня, продолжал майор, – нет, не майор, а совершенно штатский человек,
