духа и вдруг, обернувшись к тетушке, всхлипнул:
- Вот видите!
Тогда Настя ударила его кулаком по лицу и вцепилась в волосы. Николушка плюнул на нее, махал руками, тетушка самоотверженно проникла между враждующими - и ей попало; прибежавший Африкан Ильич оторвал Настю от Николушки и унес, и она кричала: 'Я твоей шлюхе прическу поправлю'. Николушка, мотаясь головой то на тетушкином плече, то на жилете Африкана Ильича, снова рассказал историю своей пропащей жизни... Его отпоили водкой. Далеко за полночь слышны были в старом дому всхлипывания, порой дикие вскрики и монотонный голос отчитывающей тетушки. В тот же вечер Машутка, несмотря на страх к привидениям, бегала под поповское окно и рассказывала потом на кухне, что поп Иван без подрясника, в подштанниках, ходил, как журавль, по горнице и все чего-то бубнил, а Раечка горько плакала, спрятав лицо в подушку.
Рано поутру тетушка пошла к попу Ивану, но он уже усаживал Раису в старенький тарантас и, холодно объяснив Анне Михайловне безнравственность ее племянника, зачмокал на мерина и уехал, вея, как флюгером, оторванной полой шляпы.
Тетушка побрела домой, оглядываясь на уезжающих, и вдруг заметила, как навстречу им из-под плотины вылез Николушка и замахал картузом. Поп Иван, привстав, хлестал лошадь. Раечка потянулась было из тележки, но, прижатая поповской рукой, закрылась платочком. От всех этих переживаний у тетушки сделалась мигрень.
Сдвигая с глаз компресс, Анна Михайловна проговорила слабым голосом:
- Грех Ждать награды от людей, друг мой, но все-таки обидно, - уж очень он неблагодарный...
- Н-да, - сказал Африкан Ильич, - племянничек ваш действительно пенкосниматель...
- Подумайте - во всем обвиняет меня... И Настя на меня сердится, будто я его с Раисой сводила...
- Отодрать их обоих, - вот как я это понимаю...
- Ох, нет, только не это, Африкан Ильич.
- А если не драть, так что же?
- Ума не приложу... Вот как вернется батюшка, - пойдите к нему, друг мой, и скажите, что я хочу исповедоваться и в воскресенье, если допустит, приму святое причастие.
Африкан Ильич крякнул, так как был безбожником, но из уважения к тетушке не высказывал своих убеждений. Анна Михайловна опять принялась клевать носом. На черном крыльце пела Василиса все одну и ту же песню. И лучше бы не было этой песни на крещеной Руси.
10
Прошло два дня. В туреневском дому было спокойно, но молчаливо. За столом не засиживались, - быстро расходились по комнатам. Анна Михайловна в доброте своей думала, что Николушкин страстный порыв миновал: действительно, Николушка ходил небритый, угрюмый, опустившийся, и только по внимательным взглядам Настеньки, по кривым ее усмешечкам можно было догадываться, что с Николушкой не все обстоит благополучно...
Так и вышло. К вечеру Николушка надвинул до ушей мягкую фуражку, закурил папироску и вышел из дому. Тетушка спросила - 'ты куда?' Он пожал плечами - 'так, никуда' - и пошел через плотину на мельницу. Африкан Ильич в это время еще опочивал в сундучной комнате, и тетушку некому было вразумить, что значит - 'никуда'; она не приняла даже во внимание, что не более получаса тому назад сама услала Машутку на мельницу за раками, которых мельников брат и дьячок Константин Палыч ловили бреднем в пруду.
В конце плотины, из оврага, поднималась двускатная, покрытая лишаями крыша водяной мельницы. За нею, на лугу, в тени огромных и коряжистых осокорей стояли распряженные воза. Еще подалее - вдоль низкого берега медленно двигались, по колено в воде, дьячок с рыжими развевающимися волосами и - в воде по грудь - мельников брат; тащили бредень и кричали: 'Куда же глыбже-то?' - 'Лезь, тебе говорят!' - 'Да куда же глыбже-то?' 'Лезь, тебе говорят, антихрист'...
Николушка не спеша дошел до мельницы, спустился вниз к водосливу, где по скользким, шелковым от плесени доскам тонким слоем бежала вода; где тяжело и нехотя, все мокрое и почерневшее, в зеленых волосах, скрипя, вертелось водяное колесо; где в зеленоватой полутьме пахло сыростью и дегтем и, сотрясая весь ветхий остов мельницы, скрипели, стучали, крутились деревянные шестерни; где не раз деревенские мальчики, лавливая лягушек на тряпочку, видели сквозь щели мостков, внизу, в омуте, водяного, который сидел на самом дне, ухватив перепончатыми лапами зеленые сваи...
Николушке торопиться было некуда. Он бросил окурок в пену, под колесо, поднялся по шаткой сквозной лесенке наверх, где в луче света крутилась мучная пыль, легко порхали тяжелые жернова, сыпалась пахучая ржаная мука в сусеки, - захватил щепоть муки, растер ее между пальцами и вышел за ворота.
Здесь, на лужку, - кто в траве, кто на разбитом жернове, - сидели мужики, до света еще приехавшие с возами, с помолом. Николушка, сделав строгие глаза, приветствовал их баском: 'Здорово, ребята!' Из мужиков кое-кто снял шапку; мельник Пров, старый солдат, сказал приветливо: 'Садитесь, баринок', - и подвинулся, уступив на жернове место Николушке...
- Так-то оно было, - продолжал рассказывать Пров, прижимая черным пальцем золу в трубочке, - нельзя счесть - сколько он погубил нашего народу... Вышлет генерал Барятинский войск, и все это войско Шамиль погубит... Сколько наших косточек на этом Кавказе легло, - и-их, братцы мои... Шамиль упорен, а генерал Барятинский еще упорнее: нельзя, говорит, этого допустить, чтобы русский император отступился перед Шамилем.
- Досадно это ему, конечно, сделалось, - сказал один из мужиков, нагнув голову и трогая носок лаптя.
- Ну да, вроде как досадно. Собрал генерал Барятинский огромное войско, обложил Шамиля со всех сторон, - ни ему воды, ни ему пищи: забрался он на самый верх, на гору, с черкесами, и оттуда стреляет, не сдается... Наши поставили лестницы и полезли, и полезли, братцы мои, - одних убьют, другие лезут... Генерал Барятинский стоит внизу, бороду вот таким манером на обе стороны утюжит, ревет: 'Не могу допустить русскому оружию позора...'
- Бывают такие задорные, - сказал тот же мужик.
- Долго ли, коротко ли, - вышли у черкесов все снаряды. Тут наши их и осилили. Взошли на гору и видят - стоят черкесы кругом, а посреди их Шамиль сидит на камне и коран читает. Наши кричат: 'Сдавайся!' И что же, брат мой, думаешь - черкесы эти садятся на коней, - сядет, завернется в бурку и прыгает в море. А с той горы ему до моря лететь восемнадцать верст... Ну, тут наши солдатики подоспели, наскочили на Шамиля, скрутили ему руки...
- Все-таки генерал своего добился, - опять сказал тот же мужик.
Николушка сидел на жернове и курил, часто моргая. Дело в том, что он давно уже заметил неподалеку, около возов - Машутку. Она стояла у телеги, подняв колено и упираясь пяткой в спицу колеса, и весело посматривала в сторону Николушки. На ней была прямая -черная кофта с желтой оторочкой, мода сельца Туренева, - желтый платочек и красная юбочка.
- Н-да-с, - деловито нахмурившись, проговорил Николушка, - ну, прощайте, мужички. - Он лениво поднялся и пошел к возам, расставляя по-кавалерийски ноги.
Машутка глядела на него смеющимися глазами. Он, - будто только что ее увидел, - остановился, покачиваясь:
- А, ты здесь?.. Ты что тут делаешь?..
У Машутки задвигались тоненькие, точно чиркнутые угольком, брови, она приняла босую ногу с колеса и усмехнулась:
- Тетинька за раками послали, а эти черти только кричат, ни одного не поймали. - Она сейчас же затрясла головой и звонко засмеялась, махнула локтем в сторону пруда: - Дьячок не хочет в воду лезть, говорит - я лицо духовное.
Николушка обернулся в сторону широкого, синеватого к вечеру пруда. На истоптанном копытами низком берегу дьячок и мельников брат, низенький мужик, все еще ссорились, вырывая друг у друга бредень. Особенной причины для смеха в этой глупой сцене, конечно, не было. Николушка презрительно поморщился.
- А ты вот тут сидишь, - сказал он с расстановкой, - смотри - тетушка тебе задаст. Кого дожидаешься?
Смеющееся Машуткино лицо вдруг стало серьезным, рот сжался. Тенистыми от ресниц глазами она внимательно, почти сурово, взглянула на Николушку, дернула на лоб платок и пошла, осторожно ступая
