меня не можешь, - голова у тебя дурацкая?
Действительно, голова у Миши, или Михаилы Михайловича Камышина, была в виде огурца - кверху уже. Брови - белые, ресницы и жидкие волосы, как лен, зато толстые щеки и губы, которые Лизавета Ивановна звала не иначе как шлепанцы, краснели от здоровья...
Миша глядел на тарелку с бумажкой, где мерли мухи, слушал надоедные слова маменьки и молчал, обиженно поджав рот...
- Дуралей ты, дуралей, - продолжала Лизавета Ивановна, - третий раз тебе говорю - поди посмотри свинью, - всех поросят сожрет.
- Меня, маменька, тошнит, когда свинья поросится, - ответил Миша мяукающим голосом, - у меня и так голова болит...
Лизавета Ивановна обеими руками гневно ударила вязанье о рабочий стол и, раскрыв круглые глаза, которые были светло-голубые, как у галки, угрожающе протянула:
- Миша!..
Миша встал и, повернувшись к маменьке спиной, замечательной тем, что внизу была она мясистая, как у женщины, ушел...
'В кого у него зад такой, - думала Лизавета Ивановна, - у дедушки Павла был громадный живот, должно быть, перепуталось'.
Миша зажег железный фонарь и вышел на крыльцо. От оттаявшей в конце апреля земли шел густой и душистый запах. Позади дома глухо шумели ветлы; далеко гудела вешняя вода в овраге. В синих сумерках еле видны были строения, крытые соломой, шест колодца и перевернутая телега. Мычала корова, хотела пить. Шлепая по грязи, подошел к Мише пес, ткнул холодным носом в руку.
Миша поднял фонарь и, осторожно обходя лужи, освещенные желтым кругом свечи, пошел к закутке.
'Тепло, - думал Миша, - мороза не будет. Маменька небось в кресле сидит, а я по грязи шлепай; все панталоны замажешь; что это за жизнь такая! Дворянский сын! Я бы показал, как живет дворянский сын'.
Миша вдруг остановился в волнении. Всю зиму ему хотелось жениться, а с весною стало невмочь.
'Извела меня маменька своими разговорами, не могу больше так жить...'
И, вздохнув громко, отчего шедший сзади пес зарычал, Миша отворил дверь хлева.
В теплой закутке лежала на боку белая толстая свинья; увидав свет, она сердито подняла морду и взвизгнула. Миша присел около и в лукошко, на солому, положил двух только что рожденных поросят... Ухо свиньи начало двигаться, по телу пробежали судороги; она опять опоросилась.
Свинья была молодая, и Лизавета Ивановна боялась, как бы она не сожрала приплод, и велела Мише ударять свинью кнутиком, если вздумает трогать поросяточек.
Миша, сидя на корточках с кнутом в руке, брезгливо морщился, моргал светлыми ресницами, думал:
'Мамаша нарочно меня унижает, какой мне интерес на свинью смотреть... Вот пойти бы да сказать маменьке - идите сами в хлев, а я лучше в кресле тихо посижу'.
Миша немного утешился, представив себе Лизавету Ивановну с кнутиком, на корточках, и, взяв на руки поросенка, сосавшего палец, умилился...
'Свинье уютно, - у нее дети, у всякой скотины дети, а мне одному холодно, не к кому прижаться...'
Миша любил меланхолию и теперь, чувствуя в горле слезы, радовался своей чувствительности. Положив всех поросят в лукошко, он вытер руки о шерсть свиньи и пошел в дом, обиженно опустив губы.
В столовой кипел самовар, горела висячая лампа. Лизавета Ивановна на углу стола раскладывала пасьянс.
- Ну? - спросила она, не поднимая головы. Миша вздохнул:
- Десять. Эх, маменька...
- Что, дуралей?
- Какой я дуралей? - воскликнул Миша сердито, но под взглядом матери смирился. - Была бы у меня жена... не звала бы дуралеем, - добавил он тихо.
Лизавета Ивановна положила колоду и, облокотясь, стала глядеть на сына. Миша пил чай и ел, сопя носом. Самовар пел тоненько.
- Гостей зазывает! - молвила Лизавета Ивановна, оканчивая нить своих мыслей, взяла колоду и разложила 'большого слона'.
С этого вечера Миша все время думал о женитьбе, воображая себя отцом маленьких, многочисленных детей. Матери он начал грубить.
Однажды Лизавета Ивановна сказала:
- Поросята подросли, отвези-ка пару Павала-Шимковскому, он любит йоркшир. Да не растряси дорогой... Вот ведь, хороший, кажется, человек Павала, а детей распустил, срамота. Я всегда говорю, не давай детям воли.
Миша приоделся, сам выбрал двух лучших поросят, посадил их в мешок, положил его под козлы в тележку и на гнедом мерине поехал в село Марьевку, где земским начальником служил Павала-Шимковский, живя с дочкой Катенькой и сыном Алексеем.
2
В крытых, вдоль дворовой стены, сенях и на крыльце стояли мужики, здешние и из дальних деревень, - и с утра ожидали выхода земского начальника. Мужики пришли насчет податей и шумели. Иных вызывали по повесткам для судебного разбирательства, стояли они в сенях без шапок. Мальчик в синей рубахе, с оловянным крестиком на толстом шнурке и в новых валенках, ходил то в дом, то к мужикам, отбирая повестки. Его спрашивали: 'Что барин-то - все спит?' - 'Спит он, я тебе сто раз говорил - спит', отвечал мальчишка.
- Ох, господи, - вздыхает рябой мужик, - мы, пестравские, с утра не евши.
- Все спит, - отвечает ему статный крестьянин с . курчавой бородой, с серьгой в ухе, - все спит. Давеча я приходил, - что барин? Спит еще, говорят. Теперь прихожу, - он, говорят, опять спит... Ну, ну.
- Теперь спать не полагается, - громко заговорил, протискиваясь к ним, черный и злой крестьянин, Назар, - теперь закон - свобода.
- Это правильно, - ответил лысый мужик, - наш барин околицу стал затворять на замок, - езди, говорит, кругом. Хорошо. Мы ему говорим: теперь околицу запирать не полагается, теперь свобода. А он по морде бить. Околицу мы поломали. Мы разве бунтуем, мы насчет дороги... Нам без дороги нельзя.
- В одно слово, - говорил красивый мужик с серьгой, - летось к нам худощавый человек приходил, все яйца ел сырые, посолит и съест. Собрал сход и говорит: 'Помещик вами пользуется, жиреет, а вы без земли'. Хорошо так рассказывал, только все прибавлял: 'благодаря тому' да 'благодаря тому', так и не поняли, за что благодарит...
В сенях мужики задвигались и замолкли; вышел Алексей и тихим голосом, заикаясь и вытягивая жилистую шею, проговорил:
- Подождать придется, мужички, до вечера, - папа спит...
Мужички разглядывали его молча, как диковину. Без усов и бороды, зеленое, обтянутое лицо Алексея было все в морщинах, словно истомленное тайным недугом, страдальческие глаза глядели жалобно, как у больного щенка.
Алексей нырнул шеей и, с усилием вытянув губы, добавил:
- Так вы подождите.
Мужики, насмотревшись и решив, что раз это барский сын, то может быть чудаком каким угодно, сразу зашумели:
- Нам ждать нельзя, у нас лошади не кормлены, сами есть хотим. Что за порядки - деньги принесли, а он не берет... Разбудить его. Потом отоспится... Будить его, ребята, будить...
- Как хотите, - говорил Алексей ближайшим к нему мужикам, - я бы сам, конечно...
- Идем, ребята, - покрывая все голоса, закричал Назар, - разбудим его. Что стали, напирай!
Мужики все сразу заговорили и двинулись к сеням, тесня Алексея; Назар, протискиваясь, взялся за скобу двери, но дверь распахнулась сама, и на пороге появилась полная девушка небольшого роста, красивая русской красотой, насмешливой и ленивой...
- Молчать! - сказала она. - Это что еще такое! Узкие брови ее сдвинулись. На круглой белой щеке
