Но постучать громко или войти он не смел, потому что за перегородкой спал Машин папаша, Голубев, кузнец, а его Яков Иванович боялся, как огня.
- Ты у меня доиграешься, я тебя растревожу, - ворчал Яков Иванович и, досадливо поковыряв палкою песок, брел по Песочной на Сокольничью, где жила старинная приятельница - Вера Шавердова, - душевный друг.
2
Так было и нынче. На Сокольничьей, у керосинового фонаря, Яков Иванович поднял трость и резко постучал в перекошенную дверь ветхого домика. Зашлепали туфли, загремел тяжелый крюк, и в щель просунулось испуганное, помятое лицо.
- Это я, Верка, - сказал Яков Иванович; тогда его впустили в сени и в низкую комнату. Осторожно сняв картуз, Яков Иванович положил его вместе с палкой на комод, расстегнул китель, сел, протянул ноги в узких брюках со штрипками и вздохнул. Вошла Верка, успевшая попудриться. На ней было всегдашнее красное платье и пуховый платок; завернувшись в него, она обычно, скуки ради, спала на диване. Присев напротив Якова Ивановича, у овального столика, Верка припустила огонь в лампе, прикрыла рот, сдерживая зевоту, запахнула платок и сказала:
- Не знаю, холодно, что ли, мне или чай пить хочу.
- Машка одна сидит, с котенком играет, - сказал Яков Иванович, - очень много о себе думает.
- Подлец ты, Яша, - проговорила Верка негромко.
- Чем же я подлец, когда я влюбился!
Яков Иванович оглянул надоевшую комнатешку с кисейными занавесками, канарейкой, лампадой в углу, скатереточками и половичками, закурил и окончил:
- Она молоденькая, не то что ваша милость.
- Хочешь, в дураки сыграем, - уныло, после молчания, сказала Верка и поползла рукой по столу за колодой.
Яков Иванович надул щеки, придвинулся и взял коробленые карты. Но масти он не видел и ходил наугад: такая брала его досада, - всю весну ухаживал он за Машей, похвалясь однажды, что трех дней не пройдет, как начнет ода бегать к нему на огород. Не девушка вертела им, как хотела; принимала мелкие подарки и посмеивалась или гнала, когда он очень приставал; такая уж родилась своевольная и ни разу не оставалась с глазу на глаз надолго, говоря, что отец не велит, хотя и намекала, что, пожалуй, на лодочке покатается. А в акцизе сослуживцы спрашивали: 'Ну, как, не угостил еще тебя кузнец?' Терпеть больше не хотелось, и в голове копошился план.
И так и этак размышлял над ним Яков Иванович, а Верка теребила пальцами рот; толстый нос у нее лоснился; в лампе пищал керосин.
- Знаешь что, - положив карты, сказала Верка, - дура я была, что с тобой связалась.
- А что?
- Так. Нехорошо. Думается.
Яков Иванович усмехнулся, придвинулся, охватил Верху и томно опустил голову ей на плечо:
- Ты, Верушка, любишь меня, гак устрой завтра штуку... я буду помнить.
- Какую штуку?
- Уговори Машу на лодке кататься, а я, будто невзначай, пристану к вам, ала как там уж выйдет; она с тобой поедет.
- Ты мне это говоришь? - воскликнула Верка, отталкивая Якова Ивановича. - Нет, дружок, не дождешься.
Яков Иванович заходил по комнате, уговаривал, приставал, грозил даже, пока Верка, уставясь припухлыми глазами на лампу, не сдалась:
- Ладно уж, отвяжись, все равно.
3
На следующий день кузнец Голубев постукивал по наковальне молоточком, отбивая такт молотобойцу - высокому парню Лаврушке, который, засучив рукава выше локтей, описывал тридцатифунтовым молотом круг и, подаваясь вперед, с аханьем бил в раскаленный лемех.
'Еще поддай, еще поддай', - выговаривал молоточек; у Лаврушки на рябом носу выступил пот, как горох; искры из горна летели в колпак, освещая белые волосы Голубева, сивую его бороду, суровое лицо в круглых очках, перетянутый фартуком согнутый стан, земляные стены кузни и круглую головенку подмастерья, раздувающего мехи.
Голубев, постукивая, пел духовный стих:
Ты в саду его носила
Сына - бога твоего...
Следя за ударами молота, легко сочинял он стихи; ухватив клещами лемех, совал его в угли, думая: 'Вот так и душа неправедного скочевряжится'.
Лаврушка вытирал пот широкой ладонью. На хозяина он смотрел с почтеньем и не посмел бы слова молвить, но сейчас, заикаясь, сказал:
- За водой я, хозяин, бегал; у окошка опять Яков Иванович стоит, сговаривается с нашей Машей...
Голубев поглядел поверх очков и ничего не ответил, только молоточек его заходил не в лад.
- Хозяин, он нашу Машу уговаривает на остров в лодке ехать, говорит: 'Я в кузню к тятеньке добегу, спрошу'.
- Молчи, - сказал Голубев.
Долго они работали молча. В кузницу, приподняв картуз, вошел Яков Иванович.
- Здравствуйте, почтеннейший, как работаете? - сказал он развязно и принялся вертеться около наковальни, помахивая тросточкой. - Удивительно, железо не согнешь, а вы что угодно сделаете из него.
- Железо - оно железо и есть, - сказал на это Голубев, - а вы что, Яков Иванович, за делом пришли?
- Подковать себя хочу, ей-богу, чтобы резвее бегать, - хихикнул Яков Иванович и беспокойно покосился. - Вы, кажется, Голубев, баптист? Говорят, большие гонения сейчас на вашего брата?'
Голубев оставил молоток, поднял очки, подошел к Якову Ивановичу и спросил, когда стало в кузнице совсем тихо:
- Ты к чему подбираешься-то?
Но Яков Иванович уже попятился за дверь и, очутившись на лужке, поправил картуз.
- Поосторожнее бы надо с чиновниками, Голубев, - и, не дожидаясь ответа, зашагал под горку.
Кузнец долго глядел в землю.
- Лаврушка, поди позови Марью, - сказал он, опуская очки.
Лаврушка побежал, скоро вернулся и сообщил, что не нашел ни Маши, ни Якова Ивановича, должно быть, чиновник успел уже обольстить девушку и увез ее на остров.
Голубев не спеша вымыл руки, снял очки и фартук и, кликнув Лаврушку, вышел из кузницы, по пути достойно кланяясь тем, кого он уважал.
4
От кузницы Яков Иванович поспешил под горку, минуя Песочную, на лужок, где в ожидании прогуливались под руку Маша и Вера. 'Позволил, позволил', закричал Яков Иванович еще издали; забежал вперед и, вертясь, старался прельщать дам шутками и прыжками.
Маша ленивой походкой в козловых башмаках ступала по лужку, ветер, плеща широким ее ситцевым платьем, обрисовывал полный, сильный стан. Зеленую полушалку она придерживала на плечах, отвертываясь от Якова Ивановича с усмешкой, в ушах у нее позванивали серебряные серьги.
- Настоящая гусыня, - шепнул ей Яков Иванович, указывая пальцем на впереди идущую Верку, - будто с яйцом идет.
Маша громко засмеялась и стала еще лучше.
- Я ее всегда зову: гусыня да гусыня, страшная дура, - продолжал довольный Яков Иванович. Маша из- под ресниц повела на него серыми глазами; Яков Иванович заликовал; по пути нагнали они гусей, щипавших щавель; Маша опять засмеялась, а Яков Иванович ухитрился даже поддать Верке подножку, и Вера, красная от злости, обернулась:
- Нечего на других выезжать, сам хорош, стрелок, вот ты кто.
Маша нахмурилась. Яков Иванович постарался замять неприятность. Они подошли к реке. В зарослях тальника краснела корма лодки, которую Яков Иванович тотчас сдвинул в воду. Маша, подобрав юбки, влезла первая. Вера сердито шлепнулась на скамью, зачерпнув башмаком; Яков Иванович, стоя на носу, уперся веслом, и лодка, мягко осев, скользнула, покачиваясь, по речке, залитой солнцем.
Яков Иванович сильно выгребал против течения, стараясь пристать по ту сторону к зеленому острову.
