Он одевался быстро. Панцирь оказался на нем гораздо скорее, чем тога. Прическа? Лишнее. Скорее, скорее, поторапливайтесь вы, ленивые кошки!
Он нашел гостя и мать в перистиле. За колоннадой виднелся сад. На листья лавров и олеандров падали мелкие капли дождя. Но было тепло, и воздух благоухал.
Философ сочувственно обнял Луция. Слова соболезнования. слова ободрения и утешения. Судьба неумолима.
-- Пусть ваша печаль пройдет, прежде чем луна довершит свой путь. Сервий был великий человек. Вся его жизнь была проникнута честностью, мудростью и благородством, а они бессмертны. Он делал то, что говорил, говорил, что думал, думал, как чувствовал. Я глубоко преклоняюсь перед памятью Сервия Куриона.
У Луция каждый раз ныли кости при малейшем упоминании о честности и благородстве отца.
Лепида исплакавшимися глазами глядела на сына. Его это раздражало. С тех пор как умер отец, в глазах ее стоял укор. Сегодня ночью она не спала, ожидая его возвращения. Он сказал ей, что был на ужине у Калигулы.
-- Как хорошо, что это случилось! -- произнесла она сдавленным голосом.
Он затрясся от злости, когда понял, что она хотела сказать: 'Хорошо, что отец лишил себя жизни и не видит, что ты делаешь'.
Лепида не отводила взгляда от сына. Жизнь отца была честной, мудрой и достойной -- вот что было написано в ее застывших глазах. Она встала, извинилась, попрощалась с философом и ушла.
Луций усадил гостя, приказал принести закуски и вино. Сенека отказался. Он попросил сушеного инжира и чашу воды. Луций подумал о вчерашнем ужине, и просьба философа прозвучала как насмешка. Однако он все исполнил.
-- Император изумляет меня, -- заговорил Сенека. Он улыбался. -- Мне казалось, что я знаю людей. Что я хороший психолог. И что же. Луций, я вынужден признаться, что постановления молодого императора убедили меня в моей ошибке.
Наконец-то он признает мою правоту, сиял Луций, он, умнейший из римлян!
-- Я видел Гая Цезаря в Мизене, в день смерти Тиберия. Я сомневался в нем. Я считал его узурпатором и боялся той минуты, когда он возьмет власть в свои руки. Как я тогда ошибался! Что же мне теперь остается? Только каяться и тебе, моему ученику и другу, поверить свои мысли...
-- Я счастлив, что ты говоришь это. Именно ты, мой дорогой Анней! -горячо начал Луций. -- Если бы мой отец... ах, даже поверить трудно. То, что Гай сделал для римского народа за последние три дня, не сумел сделать ни один император за целую жизнь.
Сенека кивал и следил за каплями, которые падали на листья лавра. Листья сверкали, точно серебряные.
-- Ты только вообрази, мой дорогой учитель, что он сказал вчера: 'Я хочу дать Риму не только все свободы республики, но и все великолепие, довольство и блеск принципата'. Поразительно, правда?
-- Блеск, да, блеск, -- задумчиво проговорил Сенека. -- Наше время славит блеск превыше добродетели... Ах, прости мою неточность: славило! Теперь, разумеется, все будет иначе. -- Потом он вспомнил: -- Я ведь иду из сената.
-- Что было в сенате?
-- Мало и много. Одно неожиданное известие и одна замечательная речь. Известие о том, что Ульпий отказался от сенаторской должности. Говорят, из-за возраста и болезней. Да, он стар, это так. Но больным он не выглядел.
-- Ульпий? -- изумленно повторил Луций.
-- Это всех взволновало. Все почитают Ульпия. Даже его враги. Это великий римлянин. Человек безупречный, непогрешимый, цельный...
А я советовал Калигуле сделать его своим советником, думал Луций. Он, конечно, откажется. И это бросит на меня тень.
Сенека продолжал:
-- Представь себе, мальчик (он называл так Луция. только когда сильно волновался), ты только представь себе: потом в сенат вошел император, и его приветствовали с неслыханным воодушевлением. Нам всем не терпелось услышать его первую речь. Изумительно, мой мальчик! Он поклонился не только богам, Августу и деду. Столь же глубоко он поклонился сенату. Я до сих пор слышу его слова: 'Будучи возрастом молод и неискушен опытом, я хочу, принимая после своего деда власть над Римом и миром, от всего сердца просить вас о благосклонности, любви и поддержке. Вот я смиренно стою перед вами и, полный глубокого уважения к вам, прошу, чтобы все вы, благородные отцы, ибо отца моего, Германика, нет среди живых, видели во мне своего сына и верили в мою сыновнюю любовь к вам!'
Луций вскочил от волнения:
-- Великий Гай Цезарь! -- вскричал он в восхищении.
Сенека продолжал:
-- Гай Цезарь к тому же и великий актер, Луций. Он сказал еще: 'Представ сегодня перед вами, отцы возлюбленной отчизны, я даю торжественную клятву в том, что всегда буду слушаться ваших добрых советов и уважать вашу мудрость, ради которой вы и были призваны сюда, чтобы делить со мною заботы о государстве...'
-- О боги! Могу себе представить, как принял сенат речь императора!
-- Не можешь, Луций, -- усмехнулся Сенека. -- Никогда прежде я не видел в сенате такого ликования. Курия сотрясалась: 'Началась новая эра! Возвращается золотой век Сатурна! Слава Гаю!' Гатерий Агриппа предложил за эту речь почтить императора титулом 'Отец отечества'. Бибиен предложил титул 'Добрейший из господ', Доланий -- 'Сын легиона', Турин -'Божественный'. Представь, мой мальчик, император отверг их все и сказал: 'Нет, досточтимые отцы сенаторы, я всего лишь слуга своего народа!'
-- Замечательно! -- выдохнул Луций.
Лицо Сенеки омрачилось. Возбуждение прошло, он спокойно смотрел на мокрые блестящие листья. Потом медленно сказал:
-- Да. Замечательно. Даже слишком замечательно. Невероятно. Это почти недоступно человеку. Может быть, только герой может...
Они молча сидели друг против друга, но смотрели в сад. Молодой и свежей была зелень. Почки на платанах раскрывались навстречу дождю, из них выглядывали бледные листочки. Капли разбивались о гладь воды в фонтане, трепетали на щеках бронзовой нереиды и казались слезами.
Сенека закашлялся. Он кашлял сухо. долго, как кашляют астматики. Наконец кашель кончился, он отдышался, потом заговорил. Тихо, как будто издали, доносились до Луция его слова:
-- Ты мой ученик, мальчик. Я еще не стар, и свойственная старости сентиментальность мне чужда. Тем не менее мне хочется поверить кому-то свои мысли. Дома, ты знаешь, я одинок. Могу ли я поверить их тебе?
-- Это большая честь для меня, Сенека, -- искренне сказал Луций. -- И я дорожу ею.
-- Так вот, я думаю об этом с самого утра. _Почему_ император делает все это. До недавних пор изъеденный пороками, жестокий и тщеславный мальчишка. Невежественный, это о нем говорил еще Тиберий. Тиберий, несмотря на все свои недостатки, был личностью; Гай в сравнении с ним всего лишь проказливый сорванец. А теперь эта речь, и более того -- дела! Меня мучает вопрос: _почему_ он таков?
Дождь прекратился. Капли сползали по животу нереиды на ее нежные ножки.
-- Эта перемена? Перелом в человеке? Скрывал ли он раньше свои добрые качества или теперь скрывает дурные?
Луций озадаченно посмотрел на учителя. Сенека продолжал:
-- Может быть, тогда это было обыкновенное юношеское упрямство? Может быть, теперь это истинная доброта сердца, которую породило сознание ответственности за огромную державу, отданную ему в руки? Он дозволяет прелюбодеяние! Для себя? Разумеется. В этих вещах он никогда не имел власти над собой. Как же он будет властвовать над миром?
Луций подумал о вчерашней попойке, ему вспомнился холодный блеск зеленоватых глаз, в которых была жажда наслаждений, похвал и лести. На миг он заколебался. Но только на миг. Нет, нет. Ведь император
