в бытность мою прокурором, оказывались дутыми'. Инициатором таких дел, наряду со злостным агентом, выступал потерявший голову обыватель. Но уже очень скоро психоз войны сочетался с предреволюционной политической лихорадкой и стал давать тем более причудливые плоды. Либералы заодно с неудачливыми генералами везде и во всем искали немецкую руку. Камарилья считалась германофильской. Клику Распутина в целом либералы считали или, по крайней мере, объявляли действующей по инструкциям Потсдама. Царицу широко и открыто обвиняли в шпионстве: ей приписывали, даже в придворных кругах, ответственность за потопление немцами судна, на котором генерал Китченер ехал в Россию. Правые, разумеется, не оставались в долгу. Завадский рассказывает, как товарищ министра внутренних дел Белецкий пытался в начале 1916 года создать дело против национал-либерального промышленника Гучкова, обвиняя его в 'действиях, граничащих по военному времени с государственной изменой...'. Разоблачая подвиги Белецкого, Курлов, тоже бывший товарищ министра внутренних дел, в свою очередь спрашивает Милюкова: 'За какую честную по отношению к родине работу были получены им двести тысяч рублей 'финляндских' денег, переведенных по почте ему на имя швейцара его дома?' Кавычки над 'финляндскими' деньгами должны показать, что дело шло о немецких деньгах. А между тем Милюков имел вполне заслуженную репутацию германофоба! В правительственных кругах считали вообще доказанным, что все оппозиционные партии действуют на немецкие деньги. В августе 1915 года, когда ждали волнений в связи с намеченным роспуском Думы, морской министр Григорович, считавшийся почти либералом, говорил на заседании правительства: 'Немцы ведут усиленную пропаганду и заваливают деньгами противоправительственные организации'. Октябристы и кадеты, негодуя на такого рода инсинуации, не задумывались, однако, отводить их влево от себя. По поводу полупатриотической речи меньшевика Чхеидзе в начале войны председатель Думы Родзянко [101] писал: 'Последствия доказали в дальнейшем близость Чхеидзе к германским кругам'. Тщетно было бы ждать хоть тени доказательства!
В своей 'Истории второй русской революции' Милюков говорит: 'Роль 'темных источников' в перевороте 27 февраля совершенно неясна, но, судя по всему последующему, отрицать ее трудно'. Решительнее выражается бывший марксист, ныне реакционный славянофил из немцев, Петр фон Струве: 'Когда русская революция, подстроенная и задуманная Германией, удалась, Россия, по существу, вышла из войны'. У Струве, как и у Милюкова, речь идет не об Октябрьской, а о Февральской революции. По поводу знаменитого 'приказа ? I', великой хартии солдатских вольностей, выработанной делегатами петроградского гарнизона, Родзянко писал: 'Я ни одной минуты не сомневаюсь в немецком происхождении приказа ? I'. Начальник одной из дивизий, генерал Барковский, рассказывал Родзянко, что приказ ? 1 'в огромном количестве был доставлен в расположение его войск из германских окопов'. Став военным министром, Гучков, которого при царе пытались обвинить в государственной измене, поспешил передвинуть это обвинение влево. Апрельский приказ Гучкова по армии гласил: 'Люди, ненавидящие Россию и, несомненно, состоящие на службе наших врагов, проникли в действующую армию с настойчивостью, характеризующей наших противников, и, по-видимому, выполняя их требования, проповедуют необходимость окончания войны как можно скорее'. По поводу апрельской манифестации, направленной против империалистической политики, Милюков пишет: 'Задача устранения обоих министров (Милюкова и Гучкова) прямо была поставлена в Германии'; рабочие за участие в демонстрации получали от большевиков по 15 рублей в день. Золотым немецким ключом либеральный историк открывал все загадки, о которые он расшибался как политик.
Патриотические социалисты, травившие большевиков, как невольных союзников, если не агентов правящей Германии, сами оказывались под подобными же обвинениями справа. Мы слышали отзыв Родзянко о Чхеидзе. Не нашел у него пощады и сам Керенский: 'Это он, несомненно, из тайного сочувствия к большевикам, но, может быть, и в силу иных соображений, побудил Временное правительство' на допущение большевиков в Россию. 'Иные соображения' не могут означать ничего [102] другого, кроме пристрастия к немецкому золоту. В курьезных мемуарах, переведенных на иностранные языки, жандармский генерал Спиридович, отмечая обилие евреев в правящих эсеровских кругах, присовокупляет: 'Среди них сверкали и русские имена, вроде будущего селянского министра и немецкого шпиона Виктора Чернова'. Вождь партии эсеров находился на подозрении далеко не только у жандарма. После июльского погрома большевиков кадеты, не теряя времени, подняли травлю против министра земледелия Чернова, как подозрительного по связи с Берлином, и злополучному патриоту пришлось выйти временно в отставку, чтобы очистить себя от обвинений. Выступая осенью 1917 года по поводу наказа, преподанного патриотическим Исполкомом меньшевику Скобелеву для участия в международной социалистической конференции, Милюков с трибуны предпарламента доказывал, путем скрупулезного синтаксического анализа текста, явно 'немецкое происхождение' документа. Стиль наказа, как, впрочем, и всей соглашательской литературы, был действительно плох. Запоздалая демократия, без мыслей, без воли, со страхом озиравшаяся по сторонам, громоздила в своих писаниях оговорку на оговорку и превращала их в плохой перевод с чужого языка, как и сама она была лишь тенью чужого прошлого. Людендорф в этом, однако, совсем не виноват.
Проезд Ленина через Германию открыл перед шовинистической демагогией неисчерпаемые возможности. Но как бы для того, чтобы ярче показать служебную роль патриотизма в своей политике, буржуазная печать, с фальшивой благожелательностью встретившая Ленина на первых порах, подняла необузданную травлю против его 'германофильства' лишь после того, как уяснила себе его социальную программу. 'Земли, хлеба и мира'? Эти лозунги он мог вывезти только из Германии. В это время еще не было и речи о разоблачениях Ермоленко.
После того как Троцкий и несколько других эмигрантов, возвращавшихся из Америки, были арестованы военным контролем короля Георга на параллели Галифакса, британское посольство в Петрограде дало печати официальное сообщение на неподражаемом англо-русском языке: 'Те русские граждане на пароходе 'Христианиафиорд' были задержаны в Галифаксе потому, что сообщено английскому правительству, что они имели связь с планом, субсидированным германским правительством, - низвергнуть русское Временное правительство...' Сообщение сэра Бьюкенена было датировано 14 апреля: [103] в это время не только Бурштейн, но и Ермоленко не появлялся еще на горизонте. Милюков, в качестве министра иностранных дел, оказался, однако, вынужден просить английское правительство через русского посла Набокова об освобождении Троцкого от ареста и пропуске его в Россию. 'Зная Троцкого по его деятельности в Америке, - пишет Набоков, - английское правительство недоумевало: 'Что это: злая воля или слепота?' Англичане пожимали плечами, понимали опасность, предупреждали нас'. Ллойд-Джорджу пришлось, однако, уступить. В ответ на запрос, предъявленный Троцким британскому послу в петроградской печати, Бьюкенен сконфуженно взял свое первоначальное объяснение обратно, заявив на сей раз: 'Мое правительство задержало группу эмигрантов в Галифаксе только для и до выяснения их личностей русским правительством... К этому сводится все дело задержания русских эмигрантов'. Бьюкенен был не только джентльменом, но и дипломатом.
На совещании членов Государственной думы в начале июня Милюков, вышибленный из правительства апрельской демонстрацией, требовал ареста Ленина и Троцкого, недвусмысленно намекая на их связь с Германией. Троцкий заявил на следующий день на съезде советов: 'До тех пор пока Милюков не подтвердит или не снимет этого обвинения, на его лбу останется клеймо бесчестного клеветника'. Милюков ответил в газете 'Речь', что он 'действительно недоволен тем, что г.г. Ленин и Троцкий гуляют на свободе', но что необходимость их ареста он мотивировал 'не тем, что они состоят агентами Германии, а тем, что они достаточно нагрешили против уголовного кодекса'. Милюков был дипломатом, не будучи джентльменом. Необходимость ареста Ленина и Троцкого была ему совершенно ясна до откровений Ермоленко; юридическая сервировка ареста представлялась вопросом техники. Вождь либералов политически играл острым обвинением задолго до того, как оно было пущено в ход в 'юридической' форме.
Роль мифа о немецком золоте нагляднее всего выступает в красочном эпизоде, рассказанном управляющим делами Временного правительства кадетом Набоковым (его не надо смешивать с цитированным выше русским послом в Лондоне). В одном из заседаний правительства Милюков по какому-то постороннему поводу заметил: 'Ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту...' Это очень похоже на Милюкова, хотя формула его [104] явно смягчена. 'Керенский, по передаче Набокова, словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, завопил: 'После того как г. Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться'. Это очень похоже на