Пэми в ужасе повернулась. Датчанин был живехонек; он поднял голову и левую руку и пытался на что- то указать. Глаза его были полны боли и страха.
– Лек… арство… – выдохнул он. – Ящик… Лек… арство…
Живой. Но умирает. Пэми смотрела на него и не шевелилась.
Он снова закричал. И снова. И снова. Потом его голова откинулась назад, рука упала, шея странно вывернулась, а глаза уставились на Пэми.
– Я… – выдохнул он и захрипел. – Я… вызову… – теперь это был сдавленный свистящий шепот. – Полицию…
Он принялся шарить вокруг нетвердой рукой, пока не наткнулся на телефон.
Нет! Это грозит страшной бедой! А до денег – рукой подать. Пэми оторвала взгляд от датчанина и посмотрела на чемоданчик. Она заметила охотничий нож, и глаза ее вспыхнули.
Датчанин понял, что у нее на уме, раньше, чем Пэми добралась до чемоданчика.
– Я не буду звонить! Я не буду звонить!
Но Пэми уже сжимала деревянную рукоятку. Ножны отлетели в угол. Женщина бросилась на датчанина, как гепард, и принялась наносить удары ножом сверху вниз, снова и снова. Она пронзила его раз сто. Скрипя окровавленными зубами, гортанно рыча, собирая все силы до капли, она разила датчанина опять, опять, опять, опять, пока наконец нож не застрял, зацепившись за что-то, и ее скользкая ладонь сорвалась с рукоятки, когда Пэми извлекала клинок из очередной раны.
Она еще с минуту посидела верхом на ногах своей жертвы, задыхаясь и дрожа от мышечного напряжения. Потом снова по-рачьи слезла с трупа, остановилась посреди комнаты, и ее затрясло. Кровь так и хлестала из датчанина, она капала с ножа всякий раз, когда Пэми заносила его, и теперь ею было забрызгано все вокруг. Даже на потолке виднелись темные крапинки. Кровь впитывалась в матрас, потому что Пэми в исступлении дважды промахнулась и, взрезав покрывало и простыню, проткнула грязную набивку. Огромные потеки и пятна покрыли стены и задернутые шторы, зеркало на дверце шкафа затуманилось от крови. Большой ковер прилипал к босым ступням. У Пэми было такое чувство, будто ее окунули в громадный чан с теплым малиновым вареньем. Чужая кровь запеклась на ее ноздрях, Пэми хватала ртом смрадный воздух и пыталась собраться с мыслями.
Башмаки, платье, сумка. Башмаки темные, на них ничего не видно. Платье было испещрено капельками подсыхающей крови, сумка тоже. Попытавшись вздохнуть, Пэми захрипела и ошалело побрела в ванную. Пустила воду в раковину, потом включила еще и душ и забралась под струю. В прошлом клиенты несколько раз пускали ее в душ в роскошных гостиничных номерах, поэтому она умела управляться с сантехникой. Сняв с куска мыла бумажную обертку, она принялась намыливать волосы, снова и снова. Потом ополоснула их под мощной струей и намылила опять. Это продолжалось, пока стекающая с головы пена не стала белой, утратив розовый оттенок. Потом Пэми начала драить руки, ноги, туловище. Волосы на лобке напоминали губку, пропитанную кровью, и их пришлось выжимать несчетное число раз. Наконец Пэми села в ванне, под самым душем, который изливался на нее подобно дождю, и долго мылась, мылась, мылась, мылась. Неужели эта вода так никогда и не станет прозрачной?
Станет. Уже стала. Пэми поднялась. Она изнемогала, а оттого двигалась тяжело и неуклюже. Едва не поскользнулась в ванне, но сумела выбраться на кафельный пол. В ванной висели большие мягкие бежевые полотенца. Пэми вытерлась насухо, потом соорудила из полотенец нечто вроде дорожки через комнату, дабы не испачкать ноги кровью. Забрав платье и сумку, она отнесла их в ванную. Вода по-прежнему лилась в раковину. Пэми, как могла, замыла пятна, стараясь не намочить все платье, потом выскоблила сумку мочалкой. Натянув платье через голову (мокрые пятна липли к телу), она повесила на шею сумку и отправилась по полотенцам к своим башмакам. Вытерла их одним из полотенец, обулась, выпрямилась и оглядела кровавое месиво на кровати. Посмотрела на датчанина, и никаких чувств не отразилось в ее глазах. Она его почти забыла.
Но не забыла о деньгах. Расстелив перед собой еще одно полотенце, Пэми подошла к тумбочке и уже хотела опустить крышку чемоданчика, когда вдруг заметила внутри паспорт. Она взяла его, раскрыла и увидела сердитую физиономию своего клиента.
«Мне этот паспорт ни к чему. Нельзя уносить отсюда никаких свидетельств моей связи с этим датчанином», – решила Пэми. Положив паспорт на тумбочку, она закрыла чемоданчик, взяла его в левую руку и оглядела комнату. Вроде все.
Как же трудно шевелиться самой да еще шевелить мозгами. Казалось, сонливый ужас подстерегает ее на границах сознания, на краю поля зрения. «На сегодня хватит, наработалась, – сказала она себе. – Домой. Спать. Я не понимаю, что тут произошло. Это какое-то бешенство. Завтра будет легче».
Я познал два новых ощущения: плотскую любовь и смерть.
Оба весьма занятны, в оба уходишь с головой, и ни одно из них не соответствует в точности тому, чего я ожидал. Первое не только приятно. А второе не только мучительно. Похоже, людские чувства причудливым образом переплетаются: даже ощущение великого счастья сопровождается грустью, а самая страшная боль сдобрена каким-то непонятным удовлетворением.
До чего же насыщенно живут эти создания! Я и мне подобные горим долго и медленно, еле тлеем, а люди вспыхивают ярким жарким пламенем, но быстро угасают. Я всегда полагал, что мы устроены лучше, но согласятся ли со мной люди? Будь у них выбор, предпочли бы они наш долгий безмятежный век своим страстям, пожирающим их бренные тела?
Впрочем, такого выбора у них нет, а скоро, по Его замыслу, не будет и вовсе никакого. Я уже собрал своих людей, своих представителей. Я их расшевелил, вынудил пуститься в путь. Григорий Басманов едет в Нью-Йорк на прием к онкологу. Ли Кван драит тарелки в громко урчащем чреве «Звездного странника» Североамериканских линий. Мария-Елена Родригес в Бразилиа покупает подвенечное платье и борется с угрызениями совести, потому что с легким сердцем использовала Джека Остона. Проводимая Ходдингом Кэйбелом Карсоном кампания по избавлению от взрывоопасного доктора Марлона Филпотта, похоже, начинает приносить плоды. А Фрэнк Хилфен сидит в окружной тюрьме в Индиане, куда попал за нарушение честного слова, но скоро он опять выйдет на свободу.
Значит, остается Пэми Ньороге. Убийство Кьелда Ульрикслунда и неожиданно подвернувшийся под руку чемодан с деньгами должны побудить ее пуститься в бега. Или я не прав? Похоже, все это, наоборот, обездвижило ее. Она надежно спрятала наличные, глубоко закопала воспоминания, но пока никуда не двинулась. А между тем все они уже должны быть в пути.
Придется мне подстегнуть нашу маленькую Пэми.
9
Пэми проснулась, рывком села в постели и посмотрела на окно. Сердце ее было полно ужаса, а в глотке стоял привкус блевотины. Тусклый янтарный свет далекого уличного фонаря втекал в комнату сквозь незастекленное прямоугольное окно, падал на брезентовую раскладушку и железный шкафчик, втиснутый в комнатушку размером с чулан. Но Пэми увидела не мебель, а нечто совсем другое. Она бодрствовала, глаза ее были широко раскрыты, но все равно Пэми увидела кошмар.
Правая рука ныла от напряжения: во сне Пэми долго била ножом акулу. Живот свело от ужаса: во сне акульи зубы вцепились ей в поясницу. Вода, густая и темная как кровь, все еще заливала ее голову, давила на лицо, увлекала в бездну. Сердце колотилось, в горле плясал комок желчи, нервы дергались и дрожали как после удара током.
Сон про акулу был не единственным призрачным видением, не дававшим ей покоя по ночам с тех пор, как она убила датчанина. Просто этот сон повторялся чаще других. В другом сновидении Пэми отсекала груди собственной матери и пожирала их; ноздри ее при этом наполнялись кровью и молоком. А еще был сон про муравьев, которые облепляли ее тело, залезали в нос, уши, во все поры. Кусачие рыжие муравьи с острыми жалами пускали ей кровь. Она бежала, а копошащиеся рыжие муравьи окутывали ее подобно одеялу и жрали, жрали, жрали.
Жаркий ночной воздух был неподвижен. В комнате пахло кровью, как в гостиничном номере датчанина. Дрожа и делая множество лишних неуверенных телодвижений, Пэми сбросила простыню, слезла с раскладушки и облокотилась о подоконник, чтобы глотнуть свежего воздуха. Он был горяч, этот воздух Найроби, и он касался ее лица, как кровавая вода во сне. Он был осязаем. Пэми взглянула на черное беззвездное небо, затянутое тяжелыми облаками, потом посмотрела на узкий грязный проулок внизу. Фонарь стоял на перекрестке у главной улицы, через четыре дома, и кроны деревьев почти не пропускали
