энергии. Запасы нефти иссякают, их хватит лет на тридцать или сорок. Сегодня люди лучше знают, что такое ядерная энергетика, но это знание скорее отвращает их от нее, чем привлекает. Солнечная энергия – не более чем шутка. Ветер, вода и уголь – тоже. Необходимо нечто совершенно новое. Сейчас наш друг и наше наказание доктор Марлон Филпотт идет по горячему следу и нащупывает один из возможных источников энергии.
– Сверхплотная антиматерия, – повторил Харрисон.
– Не спрашивайте меня, что это за штука. Однажды меня угораздило спросить об этом Филпотта, так он в ответ всего меня обкваркал своими кварками. Вы же знаете эту ученую братию.
– Боюсь, что да.
– Как бы там ни было, но самое печальное заключается вот в чем. Спросив Филпотта, какого черта он там делает, вы ничего от него не добьетесь. Сверхплотная антиматерия! Если он сумеет выделить ее, совершенно очевидно, что мы получим такие запасы энергии, о которых и не мечтали!
– Ну, тогда в этих редких взрывах нет ничего…
– Не говорите так, – предостерегающим тоном произнес Карсон. – Потому что Филпотт проповедует то же самое. Когда я порываюсь указать доктору на разрушительную направленность его действий, он начинает смеяться. Господи, да я просто ненавижу его. Он смеется!
Харрисон тоже отважился хихикнуть.
– Не так уж он плох, шеф. Благодаря ему наш университет на слуху.
– Наш университет, – холодно ответил Карсон, – был на слуху еще до того, как доктор Марлон Филпотт поджег свою парту в приготовительной школе.
– Ну, знаете ли, – молвил Харрисон, – может, впредь он будет осторожнее.
– Дудки. – Карсон допил свое «сан-джиминьяно». – Он провел пальцем по кромке фужера, и официант тотчас подбежал, чтобы налить еще вина. Карсон продолжал: – Нынче пополудни у меня очередная встреча с очередным страховым агентом, и все из-за маленьких шалостей нашего доктора Филпотта. Агента зовут Стайнберг. – Карсон вскинул брови, как бы говоря: «Вас это тоже касается», и поднял бокал. – Можете себе представить, как я жажду увидеть его.
Майкл Стайнберг был именно тем, что ожидал лицезреть Карсон. Истинный семит, что твой торговец коврами. Стой лишь разницей, что он оказался способен на сочувствие и понимание.
– В здешней тихой, приятной атмосфере, проникнутой духом познания, едва ли можно было ожидать несчастных случаев, какие бывают на производстве, – сказал он. Стайнберг сгорбился в удобном кресле напротив голого стола Карсона и суетился над своими бумагами, будто наседка. – Университет Грейдинг, и вдруг – взрывы!
Вот именно. Наконец-то нашелся понимающий человек. Но кто он! Карсон хоть и был тронут его сочувствием, а все же знал, что негоже выносить сор из университетского городка.
– Доктор Филпотт – выдающийся сотрудник факультета. Возможно, его научные исследования… – Тут Карсон решил, что вправе издать суховатый смешок, – …иногда и кажутся малость жутковатыми. Это надо признать. Но правда и то, что они совершенно необходимы.
– Но нужны ли они именно здесь? – спросил страховой агент, постукивая авторучкой по стопке бланков. Это раздражало.
Зародившееся было в груди Карсона чувство товарищества слабо задергалось и испустило дух.
– Что вы хотите этим сказать? Разумеется, они нужны здесь. Доктор Филпотт – профессор нашего университета.
– Извините, доктор Карсон, – сказал агент, втягивая голову в плечи и хлопая глазами за стеклами очков в черной оправе. – Разумеется, я говорю не от имени компании, а лишь делюсь с вами мыслью, которая пришла мне на ум только что и, возможно, покажется вам дельной.
– Боюсь, что не понимаю вас.
– Доктор Филпотт – профессор университета Грейлинг, – сказал Стайнберг, пожимая плечами. – Но разве его лаборатория должна непременно располагаться здесь? Разве для нее не найдется гораздо лучшего места?
Карсон никак не мог уразуметь, о чем ведет речь его собеседник.
– Например?
– Ну, не знаю… Военный лагерь или что-нибудь в этом роде. – Он указал своей авторучкой на окно. – Кажется, неподалеку отсюда есть какое-то правительственное учреждение. А у вас, должно быть, найдутся связи в Вашингтоне.
– Есть несколько человек, – неохотно согласился Карсон. Негоже распространяться о своем влиянии, тем более в беседах с незнакомыми евреями из страховых компаний.
– Когда доктор Филпотт пребывает в своей профессорской ипостаси, пусть себе живет здесь, в университетском городке. В прекрасном, надо сказать, университетском городке, – продолжал Стайнберг. – На когда доктор Филпотт становится исследователем, ему лучше уезжать в какое-нибудь другое место. Миль за двадцать? Может, за тридцать отсюда? На какой-нибудь правительственный объект, где знают, что делать, если рванет.
Карсону вдруг показалось, что в словах этого человека есть смысл. Президент даже улыбнулся гостю.
– Мистер Стайнберг, возможно, вы правы, – сказал он.
Стайнберг передернул плечами и втянул в них голову. Потом усмехнулся своей кривой вороватой усмешкой и ответил:
– Ну а заодно и моя компания сбережет несколько долларов.
Основой антисемитизма, несомненно, служит страх перед необузданным еврейским коварством. Иными словами, коль скоро они сторонятся «нас», «мы» считаем их чужаками, вот и получается, что они и впрямь чужаки. Стало быть, им нет нужды терзаться угрызениями совести, ведя дела с «нами». И они могут хитрить сколько душе угодно. Хитрость – залог их общественной полезности; они прекрасные законники, врачи, счетоводы и так далее. Но отсутствие угрызений совести делает их опасными. Посему то, на что они способны, мгновенно превращается в то, что они делают в действительности, да еще так хитро, что у «нас» кишка тонка поймать их на этом. Они и впрямь себе на уме, и у них нет никаких причин быть милосердными по отношению к «нам». До чего же это мерзко.
Ходдингу Кэйбелу Карсону нет ровни. Он выслушивает распоряжения сверху и передает их вниз. Кто же сможет внушить ему то, что я хочу? Никто из его окружения на это не способен.
Надо, чтобы этим занялся какой-нибудь чужак. Кроме того, чужак должен произвести на Карсона впечатление человека хитроумного. Лучше всего сделать Карсону предложение таким образом, чтобы он подумал, будто чужаком движет простое человеколюбие, хотя в глубине души чужак, разумеется, будет печься о собственной выгоде.
Ведь люди, право слово, простаки.
Ну а теперь – в Москву.
3
Григорий проснулся. Теперь будильник был ему, по сути дела, и не нужен, хотя Григорий привычно заводил его каждый вечер, прежде чем проглотить свою полуночную пилюлю. Теперь он просыпался за пять, семь или девять минут до начала трезвона и неподвижно лежал в черной мгле, чувствуя, как кипит его возмущенный разум. Почему-то в эти короткие мгновения, в темноте, в четыре часа утра, перед приемом пилюли и самым началом трезвона, ему зачастую лучше всего думалось, и он записывал в лежащий у кровати блокнот по меньшей мере одну новую шутку.
«Недавно был обнародован новый пятилетний план. Его цель – рассказать правду обо всех предыдущих».
Хорошо? Плохо? Трудно сказать. Нынче смех проистекает не столько из юмора, сколько из стремления найти точки опоры в мире, где эти точки ежедневно смещаются во все стороны. Это само по себе смешно или по крайней мере нелепо. Нынешние шутки смешат людей не остроумием, а дерзостью; сейчас главное – насколько близко подходит шутник к границам дозволенного в эпоху, когда никто не знает, а что, собственно, дозволено. Может, все? Ну это вряд ли.
Послышался зуд будильника – тихий, сдержанный звук, наполнивший комнату, но не способный
