Стихи эти были по тем временам довольно забористые, и я стал своего рода приманкой для посетителей. Так что чаевые мне шли изрядные.
И вот как-то вечером мадам собрала в кухне официантов (нас у нее было трое) и оповестила о переходе на новую политику: отныне мы должны сдавать все чаевые в общую кассу и делить их между собой, при этом часть отчисляется администрации, то есть ей самой.
Я объявил хозяйке, что вовсе не намерен делиться чаевыми с другими официантами, да еще отдавать долю ей.
В тот вечер в кабачке собралось несколько моих близких друзей и знакомых, был среди них и художник-абстракционист. Он остался после закрытия, когда Валеска провозгласила на кухне новый курс. Шум, которым сопровождалась наша с ней конфронтация, привлек его внимание, он ринулся на кухню. У ее дверей стоял ящик с квартовыми бутылками содовой, и он прямо с порога принялся метать их в знаменитую танцовщицу. Штук десять пролетели мимо, потом одна угодила в цель. Были вызваны полицейский фургон и «скорая помощь», хозяйке наложили на голову швы, и, видимо, излишне говорить, что с работой в том злачном местечке мне пришлось распрощаться.
Вскоре после этого в страшно холодную, отнюдь не благостную пятницу, в самом начале 1942 года мой переменчивый друг художник-абстракционист неожиданно выставил меня на улицу. Он свалился с каким-то нервным заболеванием, но по-прежнему жаждал общения, и каждый вечер я вынужден был рыскать по улицам Гринич-Вилледжа в поисках подходящей компании. Я исполнял его поручения с готовностью; другой наш приятель, которому мы дали кличку «Рыба-пилот», – тоже; словом, в ту осень нервный абстракционист каждый вечер имел какое-нибудь приятное отвлечение. Но однажды мы с «Рыбой- пилотом» приволокли каких-то жуликоватых типов, и на другой день абстракционист недосчитался нескольких ценных вещиц. Произведя инвентаризацию имущества, он с болью душевной принял решение отказаться от моего общества и услуг; словом, я очутился на улице; в кармане у меня была лишь квитанция на белье, которое я сдал в китайскую прачечную, а заплатить за стирку было нечем – я еле наскреб мелочи на поездку в подземке.
Пережив два ужасных дня, я в первый и последний раз в жизни лично и непосредственно обратился с просьбой о материальной помощи; позвонил в секцию драматургов того самого союза, который ставит своей целью опекать писателей и кормить их, и там мне дали
Во мне намешано всякого – я человек совершенно бесхитростный, а в то же время весьма хитроумный и в ту пору умел вызывать у людей жалость; так что, когда десять долларов иссякли, я зашел (в надежде пообедать) в один особнячок на крыше небоскреба на Мэдисон-авеню, принадлежавший некоему весьма процветающему сочинителю «поп-музыки», и остался там не только на обед, но и на последующие четыре месяца, до самой весны.
А когда подоспело лето, меня подобрал друг, куда менее процветающий, но столь же добросердечный. Зная, как туго приходится мне на Манхэттене, он пригласил меня провести летние месяцы у него в Мэконе, штат Джорджия.
Приехав в этот уголок южного-южного Юга, я обнаружил, что приятель мой ютится в одной чердачной комнатке, а мне предстоит квартировать в другой.
Была самая середина лета, и обретались мы в самой середине штата Джорджия. В моей комнатенке было два оконца, – скорее их можно было бы назвать фрамугами. Добавим к этому, что лето выдалось очень влажное, хоть и без единого ливня.
У моего приятеля был электрический вентилятор, только включив его, он и мог спать. У меня же никаких охлаждающих электроприборов не имелось, и ночью я часами смотрел через коридорчик, откуда не доносилось ни единого дуновения, на моего приятеля: лежит себе под вращающимися лопастями «Вестингауза», приятный ветерок развевает его волосы, и он довольно посмеивается, рассматривая карикатуры в «Нью-Йоркере»; журнал превосходный, но при одном взгляде на него меня по сей день прошибает смертный пот.
В один из таких тяжких августовских дней к нам на чердак вселился новый жилец – придурковатый малый, работавший в самообслужке. Этот юнец потел так сильно, что, казалось, должен был умереть от обезвоживания организма; при этом он никогда – то есть буквально никогда – не мылся и не менял носков, так что со всей ответственностью заявляю: дух, исходивший от этого славного деревенского паренька,