– Я хочу, чтобы ты увидел: я совсем не такая, как она, даже теперь, хоть я и измучена, хоть потеряла всякое достоинство, я еще не совсем такая!
– Да я и не говорил, будто вы какая-то там такая!
– Паоло, говорить ты не говорил, но обращаешься со мной так, будто я такая же, как она! В Америке, Паоло, я все еще считаюсь талантливой и красивой. Журналы мод все еще жаждут заполучить для реклам мои снимки с отзывами о косметике и сигаретах. Для меня написаны пьесы, обо мне написаны книги. Спроси любого, кто хоть раз побывал в Нью-Йорке, Лондоне или Париже, и тебе скажет каждый, даже твоя приятельница графиня – не такой я человек, чтобы со мной можно было обойтись, как с синьорой Кугэн. Когда мы приедем домой, Паоло, я покажу тебе – ну, может быть, не сегодня, потому что нас ждут гости, – но завтра я выберу время и достану театральные программы, вырезки, снимки, их собирал для меня муж; тогда ты сам все увидишь, и мне не придется больше тебя убеждать!
Вот оно и произошло – то, чего она так боялась. Она потеряла все свое достоинство и теперь, громко всхлипывая, лихорадочно рылась в сумке в поисках прессованной пудры и носового платка.
Машина сворачивала на виа Грегориана.
Усилием воли миссис Стоун взяла себя в руки: перестала всхлипывать и открыла пудреницу.
А Паоло между тем говорил:
– Да, я видел ваши снимки в журналах мод. Но раз уж мы завели разговор на эту тему, а тема, по- моему, не очень достойная, позвольте вам напомнить, что меня тоже фотографировали, ну хотя бы для «Сеттимана Инком», это всего лишь один пример, да и не только фотографировали: несколько самых знаменитых художников Европы писали с меня портреты. И потом, вы вовсе не первая дама из высшего света, с которой я появляюсь в обществе. Вот так; прошлой зимой, еще до нашего с вами знакомства, я объездил всю Андалузию и Марокко с миссис Джемисон-Уокер, а уж снимки миссис Джемисон-Уокер журналы мод печатают без конца, ее за один месяц снимают больше, чем других за год!
Машина подъехала к воротам палаццо.
– Ты прав, Паоло, – сказала миссис Стоун, пока они дожидались швейцара. – Заводить разговор на эту тему и впрямь недостойно, но роман между человеком очень юным и женщиной не первой молодости неизбежно приводит к тому, что она теряет собственное достоинство, и вот это ужасно…
В квартире миссис Стоун уже сидели, ожидая хозяйку, графиня и три молодых гостьи. Одною из них была американская киноактриса, в ее честь и был устроен этот вечер. Не далее как вчера старая дама решила ликвидировать наконец размолвку, возникшую между нею и Паоло. Киноактрису она пригласила в качестве приманки – так протягивают кусок сахара своенравному пони, чтоб заманить его обратно в стойло. По телефону она сообщила Паоло, что молодая актриса только что разошлась с мужем, а другого пока не подыскала и явно скучает. «Я уверена, тут можно получить больше, чем тебе удалось выжать из синьоры Стоун, – объявила графиня, – и не только в смысле материальном, потому что, знаешь ли, Паоло, caro, ты ведь не просто красивый молодой человек, каких много; нет, в тебе есть нечто большее – у тебя есть стиль, есть индивидуальность, есть что-то такое, что найдет отклик у миллионов кинозрительниц! »
Сделанный графинею ход объяснялся отчасти серьезным разочарованием, которое принес ей недавний визит к миссис Стоун. К этому времени графиня решила, что хватит ей печься об успехах миссис Стоун в римском обществе, и, соответственно, обратилась к той с просьбой дать ей взаймы тысячу долларов. А получила гораздо меньше. Причем отговорку миссис Стоун придумала слабую: будто счета ее заморожены в связи с некоей тяжбой в Штатах.
И вот теперь, пока вся компания дожидалась миссис Стоун, графиня смотрела в стоящую перед нею рюмку с коньяком и явственно видела грозящую ей опасность. Ожидая приглашения на обед (которого так и не последовало), старая дама весь день почти ничего не ела и сейчас понимала, что, если хотя бы пригубит коньяк, он немедленно ударит ей в голову, и тогда у нее развяжется язык; но пока она твердила себе: «Пить нельзя, ни в коем случае», ее непослушная рука поднесла рюмку к носу, а стоило ей вдохнуть аромат коньяка и почувствовать его букет, как рюмка, словно сама собой, опрокинулась ей в горло, и на какой-то блаженный миг его обожгло и свело судорогой, а в следующее мгновение оно словно бы превратилось в шелковую нить, на которой воздушным шариком закачалась ее голова, и вот нить эта выскользнула из ослабевших пальцев, и шарик взмыл к потолку. До нее донесся собственный голос, произнесший имя миссис Стоун, донесся издалека, будто она стоит, подслушивая, за дверьми залы. Словно бы прижимая ухо к воображаемой преграде, она расслышала отчетливо одно только это имя, потом услыхала его опять и опять, а в промежутках – негромкое слитное жужжание возбужденных голосов. То и дело с языка у нее срывалось такое, от чего у нее самой перехватывало дыхание, хоть она и не слышала толком, что говорит. Чувствовала лишь, что губы у нее шевелятся не переставая – так подрагивают над цветком крылышки опьяненного нектаром насекомого. Она все шептала какие-то слова, и обе римлянки, трепеща от волнения, жадно тянулись к ней, упиваясь тем же пьянящим нектаром, а молодая киноактриса еще больше их взвинчивала приглушенными возгласами ужаса и удивления. Женщины сдвинули кресла теснее – графиня говорила быстрым хриплым шепотком и без конца метала взгляды на закрытую дверь прихожей, откуда, по ее расчетам, должна появиться та, кому они перемывали кости.
Но случилось так, что миссис Стоун вошла не через эту дверь. Она сперва направилась в спальню, чтобы снять шляпу и перчатки, и Паоло последовал за нею – смочить волосы одеколоном и пригладить их щеткой. Они не обменялись ни единым словом, ни разу не взглянули друг на друга. Безмолвные, словно двое воров, стояли они перед разными зеркалами, и прошла минута-другая, прежде чем миссис Стоун стала прислушиваться к негромкому мерному, как жужжание вентилятора, голосу графини. Собственно говоря, внимание миссис Стоун поначалу привлек даже не голос графини, а восклицание американской кинозвезды. Та повторила какое-то непонятное ей итальянское выражение, и, когда графиня с жестокою откровенностью объяснила его смысл, молодая женщина ахнула. Вот тогда миссис Стоун подошла к двери, но не открыла ее. Всегда как-то странно слушать, как люди говорят о тебе, не подозревая, что ты тут же, рядом. Даже если они употребляют при этом слова вполне обычные, все равно испытываешь чувство нереальности. Но разговор, который слушала миссис Стоун, изобиловал выражениями необычными и потряс ее до такой степени, что она будто со стороны увидела свою жизнь за последние года два; увидела, но осмыслить не смогла, словно бы ощупью пробиралась в кромешной тьме по какому-то незнакомому туннелю, и неожиданно в глаза ей потоком хлынул свет, и она, потрясенная, в ужасе отпрянула и от стены, по которой шарили ее руки, и от внезапно открывшейся ей картины.
Паоло, без сомнения, тоже прислушивался к разговору в соседней комнате, ибо, глянув на него через плечо, миссис Стоун увидела, что он стоит неподвижно, как замороженный; руки его – в одной щетка, в другой одеколон – застыли по обе стороны сверкающей черной головы. От ее взгляда он разморозился, швырнул щетку и одеколон на пол и кинулся к двери, у которой она стояла. – Подслушивать нехорошо, – бросил он на ходу и, оттолкнув ее, распахнул дверь и смело вышел в залу. Графиня придушенно вскрикнула от удивления, прочие дамы, виновато отпрянув от нее, вжались в спинки кресел, но Паоло и виду не подал, что слышал хоть слово из их разговора. Миссис Стоун последовала за ним не сразу. В приоткрытую дверь она смотрела, как его представили киноактрисе, как он поднес ее руку к губам и опустил, не поцеловав, – высший класс упадочно-утонченной римской галантности. Как он повторил этот жест, только еще небрежней, здороваясь с молодыми римлянками, затем с непринужденной грацией уселся на подлокотник кресла, в котором расположилась графиня. А миссис Стоун все стояла за приоткрытой дверью, и у нее не хватало духу ни выйти в залу, ни уйти обратно в спальню. Гостьи не могли не видеть нелепо застывшей в дверях хозяйки – широкий луч света выхватывал из полутьмы всю ее фигуру в переливчато-золотистом вечернем платье, – но ни одна из них не повернула головы в ее сторону. Напротив, дамы старательно отворачивались, словно решив притвориться, будто не замечают, как у них на глазах совершается нечто непристойное. Графиня несколько раз пыталась заговорить, но голос не повиновался ей. У нее явно начинался на нервной почве очередной приступ удушья. Остальные дамы с застывшими улыбками манекенов смотрели на Паоло, но Паоло был сама безмятежность, само изящество. Он предоставил им выпутываться из трудного положения самостоятельно, не помогая ничем – разве что фантастической своей непринужденностью. Одна рука его, как обычно, покоилась на колене: небрежно болтая с кинозвездой, он не глядел ей в глаза: вкрадчивый взор его скользил между ртом актрисы и юной грудью, которою она славилась. А миссис Стоун все стояла за приоткрытой дверью, в столбе яркого света, словно зрительница, оказавшаяся так близко к сцене, что залита ее огнями. Графине между тем становилось все хуже. Она
