поднялся и, пошатываясь, подошел к стене. Жан сразу нашел то, что искал: крест на золотом шесте, который несли во время процессий. Священник взял крест и направился к двери.
Постепенно все признаки опьянения исчезали: вот он уже передвигается уверенным шагом, лицо становится серьезным и сосредоточенным.
Жан прошел по саду, остановился перед мрачным зданием со слепыми, без окон, стенами. Тяжелые ворота были открыты; двое стражников расступились, пропуская его.
Тогда Жан поднял крест, запел «Kyrie» и вслед за этим символом Христа вошел в гарем.
У Жана был красивый чистый голос. «Christe eleison… Kyrie eleison…» Звуки григорианского пения летали под сарацинскими сводами, украшенными арабесками. Жан шествовал мимо музыкальных комнат, бассейнов, покоев. Когда он проходил, закутанные в покрывала или обнаженные женские фигуры с криками бросались врассыпную.
Наконец Жан подошел к изголовью ложа Матильды.
Услышав приближающееся песнопение, Матильда успокоилась; когда же она увидела крест, на губах ее заиграла улыбка.
— Мир этому дому и его обитателям. Ессе crux Domini [9]…
Крест опустился к ее губам, и женщина поцеловала его.
Затем, прислонив длинный шест с крестом к стене, Жан опустился на колени перед постелью Матильды и благословил ее.
Абдул Феда не узнавал человека, с которым ежедневно играл в шахматы. Сейчас в нем не было ничего странного или циничного. Словно сам Бог поселился в нем и вместе с ним вошел в эту комнату.
Голос Жана звучал спокойно и умиротворяюще:
— Я обращаюсь к тебе, святой Иосиф, защитник всех умирающих. Помоги рабе Божьей Матильде, стоящей на пороге смерти, пусть с твоим благословением освободится она от дьявольских пут и достигнет вечной радости благодаря Господу нашему Иисусу Христу.
Матильда де Боржон не отрывала глаз от Жана.
— Спасибо, отец мой, я так давно не видела священника.
— Исповедуйтесь, дочь моя, настал час.
Она с трудом приподнялась и склонилась к нему.
— Отец моя, я грешна, потому что сомневалась в Господе. Я и сейчас сомневаюсь. Почему позволил он, чтобы муж мой был убит, чтобы я стала пленницей и оказалась здесь? Без сомнения, я обрела здесь счастье, но почему же не возле своих родных?
Умирающая, задыхаясь, металась на постели.
— Отец мой, правда ли, что вы магистр богословия?
— Да, правда.
— И что были советником Папы Римского?
— Да, был.
— Тогда просветите меня! Не оставляйте душу мою в отчаянии! Не позволяйте мне уйти с сомнением, которое давит мне на сердце!
Правитель Хамы с болью наблюдал за страданиями Матильды.
Жан заговорил прерывающимся голосом:
— Да, это правда, я постиг немало наук. Но чтобы открыть Господа, не обязательно открывать книги. Он везде: в цветах и животных, которые суть Божьи твари, в солнце и звездах, он в сердцах. Если вы не находите его в себе, взгляните на меня!
Неподвижным взглядом он смотрел на Матильду. Он весь словно светился изнутри. Во взгляде его читалось бесконечное доверие и почти детская надежда.
Внезапно лицо Матильды озарилось невыразимой радостью:
— Я вижу Господа, отец мой!
— Теперь, в Его присутствии, давайте вместе прочтем «Отче наш».
И они начали: «Отче наш, иже еси на небесех…» Дальше Матильда продолжить не смогла. Тело ее содрогнулось, и голова откинулась на подушку. Она улыбалась, ее широко раскрытые глаза светились радостью, почти лукавством.
Жан поднялся. Правитель Хамы не отрываясь смотрел на него:
— Что ты ей сказал? Она так страдала, но умерла почти счастливой…
— Я говорил ей о вере, о надежде.
— Ты опять обрел свою веру?
Согласно обычаю, служанки принесли факелы, чтобы поставить их по четырем углам постели.
Жан заговорил вновь, и голос его опять стал таким, какой привык слышать Абдул Феда: в нем звучали насмешка и горечь.
Абдул Феда был так потрясен поведением Жана, что на мгновение забыл о смерти Матильды и о своей печали.
— Значит, ты по-прежнему не веришь?
— Как можно быть таким непостоянным? Истина — в «Четверостишиях», я знаю это раз и навсегда.
— Но тогда как смог ты дать умирающей то, чем сам не обладаешь?
— Я только что понял смысл самой глубокой из всех книг: существуют одни лишь слова. Вера, надежда — только звук. Я обладаю словами, и у меня есть власть отдавать их тому, кто просит. Позволь мне удалиться. Мне необходимо поразмыслить над этим открытием.
Слуги приступили к последнему туалету Матильды де Боржон. Абдул Феда внезапно ощутил, как нестерпимая боль овладевает им. Он повернулся к Жану.
— Я тоже страдаю. Какие слова ты найдешь для меня?
— Я дам тебе то единственное, что не является пустым словом: мою руку.
И правитель Хамы взял руку, которую протянул ему раб-христианин, руку, изуродованную пытками, сильно сжал ее и прошептал:
— Спасибо, друг мой.
***
Шахматных партий не было почти целый месяц. Охваченный горем, Абдул Феда потерял интерес ко всему на свете и не хотел никого видеть. Что касается Жана, им овладел очередной приступ малярии, еще более жестокий, чем предыдущий, и врач, который боялся, не окажется ли натиск болезни в этот раз смертельным, не отходил от постели Жана. Франсуа тоже беспрестанно находился с братом и вынужден был выслушивать страшные слова: волки подошли еще ближе, они уже выбрались из леса, они рыщут по поляне…
Приступ закончился незадолго до Успения. И именно 15 августа Абдул Феда решил положить конец своему трауру и попытаться вновь обрести вкус к жизни. Первое, что он сделал, — это позвал Жана сыграть с ним партию в шахматы.
Жан явился, как обычно, на закате. Видно было, что на этот раз, против обыкновения, он не выпил ни капли. Повелитель сразу заметил это.
— Ты больше не пьешь?
— После смерти этой женщины все изменилось. Я понял, что роль моя состоит не в том, чтобы напиваться допьяна. Моя задача важнее: раздавать слова.
— Даже если сам ты в них не веришь?
— От этого я только лучше стану их произносить. Я буду говорить их каждому так, как он хочет их услышать.
— И кому ты намерен раздавать их, эти слова?
— Вот это главный вопрос. Именно поэтому я должен уехать. Здесь я чужак — и почти бессилен что- либо сделать. Мое слово я смогу принести только своим.
Абдул Феда покачал головой.
— Я понимаю тебя, черная ладья. Но при всем благородстве и величии твоих планов не уступлю.
