в истинность и ложность. «Изображенные», вторичные пропозиции в каком-то смысле остаются пропозициями. Они являются отображением языка и тем самым -своей языковой сути, которая в экстенсиональном смысле была у них отнята беллетристическим жанром. Но поиск истины, загадка, ошибка, розыгрыш, обман, надувательство, хитрость, просто откровенная ложь – все это возможно лишь на языке пропозиций. Поэтому наиболее фундаментальный интерес рядового «пользователя» беллетристики – это интерес эпистемический, а не деонтический, не аксиологический, не алетический, не темпоральный и не пространственный. Для читателя прежде всего важно, что будет дальше. Деонтические и аксиологические мотивы (хорошо ли поступил герой или дурно? можно ли нарушать норму, или это исключено?) выступают в беллетристическом дискурсе лишь как мотивная аранжировка. То же самое можно сказать и о пространстве и времени. Пространство, как мы показали выше, просто является слугой эпистемического сюжета, а время – слугой алетического сюжета научно-фантастического типа.
Говоря метафорически, когда пользователь массовой литературы читает, что герой переходит улицу на красный свет, то здесь важнее не деонтический признак, а эпистемический: «Он нарушил запрет, что же из этого последует? Задавят его или не задавят? Накажут или не накажут?»
Если переформулировать сказанное в терминах первого раздела, то можно сказать, что потребность в переработке нарративной информации, которая заключается в исчерпании, так сказать, «интенсиональной энтропии», прежде всего удовлетворяет именно эпистемический сюжет.
Чем выше художественный жанр, тем большую роль в нем начинают играть деонтика и аксиология. В комедии наказание зла и торжество добра является профанированием подлинных аксиологических ценностей, ибо происходит это автоматически в силу жанровых законов. Тот факт, что в романе или в трагедии может победить зло, высвобождает эти категории, делает их носителями свободного нарративного выбора и тем самым поднимает их рейтинг в сюжете.
Разграничение выражений, имеющих разные интенсионалы, но один экстенсионал, в контексте содержания пропозициональных установок покоится на принципе взаимозаменяемости тождественных: «Если дано истинное утверждение тождества, то один из его членов может быть заменен на другой в любом истинном предложении, и результат тоже будет иметь значение истины» [
Естественно, что для того, чтобы было возможно осуществить ошибку в данной конструкции, необходимо, чтобы сама эта конструкция была возможна в языке. Ясно, что в реальных языках подобные конструкции были возможны отнюдь не всегда. Так, Ю. С. Степанов в книге «Индоевропейское предложение» отмечает, что тип предложения «Активный субъект + глагол + активный объект» («Охотник убил оленя»), то есть именно тот тип пропозициональности (номинативно-аккузативный), который необходим, чтобы смоделировать пропозициональную установку –
«Активный актант в позиции объекта оформляется в этих языках принципиально иным способом […]. Таким образом, как это ни парадоксально, оказывается, что предложение типа IV „Человек, воин убивает врага“ не могло существовать на „этапе Уленбека“ и заведомо не могло существовать на более ранних этапах протоиндоевропейского языка, если это этапы языка активного строя, как они обоснованно реконструируются в работе Т. В. Гамкрилидзе и В. В. Иванова» [
Ср. там же:
«Итак, напрашивается вывод, что преобразование языка активного строя, где отсутствуют предложения типа IV „Воин убивает врага“ с морфологическим оформлением активного объекта и соответствующего предиката-глагола, в язык номинативно-аккузативного строя, где такие предложения типичны, было сопряжено с определенными трудностями» [
Представляется очевидным, что в древнем архаическом мышлении невозможна конструкция с чистым аккузативным объектом, который только в такой позиции можно «спутать» с другим объектом, так как язык первобытных людей был устроен принципиально по-другому. Современному номинативному (номинативно- аккузативному) строю предшествовало по меньшей мере пять пропозиционально-семантических типов, где в каждом последующем имя все более абстрагировалось от глагола: инкорпорирующий, прономинальный, посессивный, эргативный, локативный [
«В инкорпорирующем строе предложение строится путем простого комбинирования разных основ или корней без всякого их морфологического оформления, путем простого нанизывания, в результате чего и образующиеся из них предложения в то же самое время являются не чем иным, как одним словом.
Так, например, в колымском диалекте одульского (юкагирского) языка мы имеем такую фразу asayuol- soromoh, где asa означает „олень“, yuol „видение“ и soromoh „человек“. Другими словами, это есть „олень- видение-человек“, что в переводе на русский язык означает „человек увидел оленя“» [
«Отсутствие морфологии в инкорпорированном грамматическом строе свидетельствует о том, что инкорпорированное мышление оперирует исключительно только с бесформенными, расплывчатыми, неанализируемыми чувственными пятнами.
[…] Отсутствие частей речи в языке соответствует отсутствию логических категорий в мышлении, а отсутствие логических категорий в мышлении есть отсутствие для такого мышления и в самой действительности подобного же рода противопоставления вещей и их свойств, качественных и количественных, их действий и др. […]
Эта идеология и эта логика есть мифология» [
Естественно, что в мифологическом мире нет места феномену художественного мышления, так же как в таком языке не может быть конструкции с пропозициональными установками. По мере продвижения к более абстрактным конструкциям и более абстрактному мышлению в предложении выделяются косвенные падежи. Но косвенный падеж мыслит субъект только в его связи с другими субъектами, и лишь номинатив дает чистый абстрактный субъект, тождественный себе самому и классу таких же субъектов.
Соответственно наррация и сюжет возникают при распаде архаического сознания, где предмет не равен самому себе и сопричастен другим предметам [
Формированию современного типа предложения соответствовало и развертывание циклического мифологического времени, размыкание мифологического круга, возникновение феномена исторического времени и феномена события, на основе которого может строиться сюжет.
«Наиболее очевидным результатом линейного развертывания циклических текстов было появление персонажей-двойников. От Менандра, александрийской драмы, Плавта до Сервантеса, Шекспира и – через романтиков. Гоголя, Достоевского – до романов XX века проходит тенденция снабдить героя спутником- двойником, а иногда и целым пучком-парадигмой спутников. То, что в этих случаях перед нами развертывание единого персонажа, можно продемонстрировать на примере схемы комедий Шекспира. В „Комедии ошибок“:
Поскольку оба Антифокла и оба Дромио близнецы, а слуги и господа переживают два варианта единого сюжетного развития, очевидно, что перед нами распадение единого образа, одноименные герои представляют собой результат распадения единого образа по оси синтагматики, а разноименные – по парадигматической оси. При обратном переводе в циклическую систему эти образы должны „свернуться“ в одно лицо […]. Появление персонажей-двойников – результат дробления мифологического образа, в ходе чего различные имена Единого становились разными лицами – создавался сюжетный язык, средствами которого можно было рассказывать о человеческих событиях и осмыслять человеческие поступки» [
Но означает ли все это, что для того, чтобы убить своего отца и жениться на своей матери, Эдип нуждался в пропозициональных установках и номинативно-аккузативном строе? Да, в той мере, в какой это было необходимо для того, чтобы стать предметом трагедии. Если бы Софокл писал свою трагедию на одульском или гиляцком языке, то вместо предложения «Эдип убил своего отца и женился на своей матери» схемой «сюжета» было бы нечто вроде «эдипо-отце-убивание-матери-женение», где, во-первых, не ясно,
