Прочь от реальности: Исследования по философии текста

противоположного, но смежного? Для понимания статьи Фрейда это означает следующее. Отрицание «Это точно не была моя мать» в общем-то означает не «Это точно была моя мать», но скорее нечто вроде: «Мое бессознательное уверено, что это была моя мать, но я предпочитаю думать иначе. Я предпочитаю думать, что это другая женщина, которую зовут так-то и так-то». То есть если мы возвратимся к нашему примеру с отречением Петра, то получится, что, когда Петр отрекся и сказал «Я не знаю этого человека», он не просто имел в виду «Я знаю этого человека», но нечто более сложное. Нечто вроде:

«Мое бессознательное утверждает, что я знаю этого человека, но я предпочитаю думать иначе. Мое „собственное я“ противится признанию этого человека. Я здесь просто так, пришел погреться. Я хочу жить!» Итак, «Я не знаю этого человека» означает «Я хочу жить». Разве не смерти боялся Петр, боясь признаться, что он является учеником Иисуса? И разве не жизнь он утверждает в своем отречении в причастности к ученикам Иисуса?

Но какую жизнь он утверждает? Он утверждает жизнь вне Иисуса. А что утверждают своим отрицанием клиенты психоаналитика? Они утверждают свое желание продолжать, так сказать, жизнь-внутри-болезни, потому что (как и Петр), если они признают, что «это была их мать», они невольно сделают шаг к выздоровлению-через-смерть, чего, естественно, их сознание не хочет.

Итак, что же скрывает Verneinung? Он скрывает подлинную скрытую реальность здоровья-смерти под покровом мнимой реальности болезни-жизни. Отрицание отрицает подлинную смертную реальность (я не хочу есть – на самом деле я хочу есть, потому что иначе я умру, но я не хочу умирать, поэтому лучше не думать о еде (сексе, труде, …). «Это не моя мать – и на самом деле это моя мать, но я не хочу думать о своей матери, потому что это значит думать о смерти».

В сущности любое отрицание отрицает, тщится отрицать существование чего-либо. Невозможность последнего показывает всю тщетность отрицания как борьбы за жизнь и противостояния смертной истине.

Невозможность логически отрицать существование (конечно, смерти) была известна давно. Известный любитель поотрицать Уиллард Куайн писал по этому поводу:

«Это старая загадка Платона о небытии. Небытие должно в некотором смысле быть, в противном случае получается, что есть то, чего нет. Эта запутанная доктрина получила прозвище бороды Платона; исторически она оказалась стойкой, частенько затупляя острие бритвы Оккама. […] Возьмем, к примеру. Пегаса. Если бы Пегаса не было, то употребляя это слово, мы бы говорили ни о чем. Следовательно, было бы нелепо даже говорить о том, что Пегаса нет» [Quine 1953: 2].

А вот что писал на этот счет Дж. Э. Мур:

«Но значение предложения „Некоторые ручные тигры не существуют“, если оно вообще тут есть, конечно, не является вполне ясным. Это еще одно сомнительное и загадочное выражение. Имеет ли оно вообще значение? А если имеет, то в чем оно состоит? Если оно имеет какое-то значение, то понятно, что оно должно означать то же самое, что „Имеются некоторые ручные тигры, которые не существуют“. Но имеет ли это предложение какое-либо значение? Возможно ли, чтобы имелось некоторое количество ручных тигров, которые бы не существовали?» [Moore 1959].

И наконец:

«Если объект, удовлетворяющий свойству Ф, есть объект, удовлетворяющий свойству Ф, тогда имеется нечто, которое есть объект, удовлетворяющий Ф» [Целищев 1976: 2(5[FIXME] ].

Другими словами, если крылатый конь является крылатым конем, то существует такой объект, как крылатый конь.

Итак, отрицать небытие бесполезно. Поэтому Verneinung всегда – лишь временное средство, некоторый привал на пути к осознанию смертной жизни. «Бессознательное никогда не говорит нет», – замечает Жан Ипполит, подводя итоги своему комментарию фрейдовской статьи [Ипполит 1998: 404]. Бессознательное всегда говорит: «Да!» (как Молли Блум). В бессознательном всегда одно и то же – могила, утроба, запоздалый инцест с матушкой (которая, конечно, не что иное, как мать-сыра- земля), в бессознательном ты всегда (наконец-то!) убиваешь своего отца, и желанная Смерть приходит к тебе в образе Марии Казарес, и ты не знаешь, как с ней натешиться.

3. «Это не я убил»

Универсальность Verneinung'a обусловлена его несомненной связью с Эдиповым комплексом. Фрейд не пишет об этом в эксплицитной форме. Однако в неявном виде эта связь обнаруживается им на каждом шагу, например при выявлении динамики соотношения Эдипова комплекса и комплекса кастрации. Так, в работе «Достоевский и отцеубийство» Фрейд пишет следующее:

«В определенный момент ребенок начинает понимать, что попытка устранить отца как соперника угрожала бы ему кастрацией. Стало быть, из-за страха кастрации, то есть в интересах сохранения своего мужского начала, ребенок отказывается (отрекается. – курсив мой. – В. Р.) от желания обладать матерью и устранить отца. Насколько это желание сохраняется в бессознательном, оно образует чувство вины» [Фрейд 1995 f: 288].

От того, насколько сильно это чувство вины, оно преображается в невротический отказ от реальности в пользу фантазии или психотическое отрицание реальности в пользу символической реальности бреда. Если чувство вины сильно, но при этом личность, которая эту вину испытывает, является творчески одаренной, то, пройдя через испытания и наказания со стороны символического отца (например, как в случае с Достоевским, царя), она, эта личность, проецирует свое чувство вины на свое творчество, как это произошло с романом «Братья Карамазовы».

Как известно, в «Братьях Карамазовых» в убийстве отца замешаны все четыре брага. Непосредственным исполнителем был Павел (Смердяков); идейным вдохновителем – Иван; покушавшимся на убийство – Дмитрий; и Алексей, по планам Достоевского, долженствующий соединиться с народовольцами и убить царя (что для Достоевского – как и для Фрэзера – то же самое, что отца). Алексей получался самым главным затаенным убийцей. В общем все хотят смерти отца, и это понятно. Интереснее другое. Что в романе точно до конца не известно, кто на самом деле убил отца. Ведь кроме свидетельства почти помешанного Смердякова совсем помешанному Ивану Карамазову, после чего первый покончил с собой, а второй окончательно сошел с ума, ничего нет. В романе господствует неопределенность по вопросу убийства отца, такая же неопределенность и неизвестность господствует в сознании человека по поводу Эдипова комплекса. Даже если человеку приходит мысль о том, что он хочет убить отца, он скорее всего отгоняет ее как чудовищную и не соответствующую нормам морали, даже если этот человек – 3-летний ребенок. И в конце концов ребенок отрекается от этого желания, отрицает его. Примерно такую картину всеобщей неопределенности и намеков, замешанных на Verneinung'e, мы видим и в романе Достоевского. Достаточно вспомнить, например, следующую знаменитую сцену:

«– Я одно только знаю, – все так же почти шепотом проговорил Алеша. – Убил отца не ты.

– „Не ты“! Что такое не ты? – остолбенел Иван.

– Не ты убил отца, не ты! – твердо повторил Алеша.

С полминуты длилось молчание.

– Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь? – бледно и искривленно усмехнувшись, проговорил Иван. Он как бы впился глазами в Алешу. Оба опять стояли у фонаря.

– Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.

– Когда я говорил?.. Я в Москве был… Когда я говорил? – совсем потерянно пролепетал Иван.

– Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, – по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому то непреодолимому велению. – Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто, как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты!»

В этой сцене демонстрируется утверждение через отрицание, то есть Verneinung. Неудача речевого акта