шахом, то мой султан Абдул-Гамид присоединится к их мнению.
Во дворец «Такиэ» прибыли чиновники русской миссии, и по старинному капризу случайности все они носили фамилии не так уж далекие от литературы: Лермонтов, Григорович и Юра Батюшков, студент- переводчик. С ними прибыл Тютрюмов, директор русского банка в Тегеране, его сопровождал бухгалтер Потехин (был и такой писатель). Все наперебой спрашивали – кто убийца? Садразам Амин-Султан сказал:
– Я знаю только имя его – мулла Реза Кирмани, но каковы мотивы его злодейства, покажет нам следствие…
Щеглов отозвал Коссаговского в сторону, шепнул:
– Вашей казачьей бригаде окружить дворец и банк…
– Вы плохо обо мне стали думать, – отвечал полковник. – Я давно это сделал. Тем более кстати, что тегеранский губернатор Наиб уже засел в загородном дворце, как в крепости, и затребовал из арсенала семьсот винтовок…
Щеглов сразу же навестил Наиб-ус-Султана, которого застал в страшном волнении. Он не отрицал, что гарнизонные полки на его стороне, и он согласен будет отстреливаться.
– Вы, русские, не знаете, сколько трупов бывает навалено каждый раз, когда Каджары заполняют пустующий престол. Кто защитит меня и мою семью?
– Вы забыли о России, от священного имени которой я клятвенно обещаю вам защиту вашего брата- валиага, уже скачущего в Тегеран… Вы поймите, – горячо убеждал Щеглов, – что, если не поддержать сейчас Мозаффера, на Тегеран обрушится с юга неистовый Зели-Султан с армией бахтиаров и курдов, которые все живое здесь вырежут сразу…
Уговорил. Ночью Тегеран, правда, не раз вздрагивал от одиночных выстрелов. А.Н. Щеглову нелегко далась эта ноченька: «В душу закрадывался вопрос – все ли пройдет благополучно или, по прежним примерам, над Персией снова разразится кровавый, бессмысленный бунт?..» На другой день Насср-Эддина похоронили в ограде дворца «Текиэ», и только теперь объявили народу, что его не стало. Совсем некстати в Тегеран прибыла научная экспедиция графа А.А. Бобринского, бравшего на себя задачи этнографа, его сиятельство сопровождал известный зоолог Н.В. Богоявленский. Граф учтиво спросил:
– Можно ли тут заниматься чистой наукой ради науки?
«Как раз балаган, только ярмарки не хватает», – с неприязнью подумал Щеглов, отвечая не менее учтиво:
– Не ручаюсь за животный мир Персии, ее антилоп и верблюдов, но ради этнографического интереса не советую бывать на базаре, ибо в Тегеране началось стихийное подорожание продуктов, а на окраинах столицы оживились шайки разбойников… Лучше попейте с нами чайку!
В эти дни Персидская казачья бригада охраняла не только русское, но и все иностранные посольства, в том числе и британское, ненавистное персам, и все послы душевно благодарили русских коллег. Консул из Астрабада докладывал Щеглову, что на побережье Каспия, слава богу, спокойно: «Даже кочевые туркмены смирились, поняв, что за порядок в Персии отвечает Россия, и разбойничать, как раньше, она им не позволит…» В честь нового шаха в Тегеране салютовали из пушек, а в Европе царило полное недоумение:
– Как? Персия произвела рокировку шахам и при этом не было пролито ни капли крови? Ну, тогда это уже не Персия, какую мы знаем, а… черт знает что такое!
В русском посольстве тоже недоумевали, но на иной лад: почему вдруг спасовала высокомерная Англия, не поддержавшая своего подручного Зели-Султана, и так легко согласившаяся на Мозаффера, о котором было достаточно известно, что его кандидатуру поддерживают в Петербурге? Ответ тут прост: убийство Насср-Эддина было для всех крайне неожиданно, ни в Лондоне, ни в Испагани, где сидел Зели-Султан со своими батальонами, никак не были готовы к тому, чтобы вмешаться в события. Наконец, по словам А.Н. Щеглова, эти годы не прошли зря, «европейская цивилизация, медленно проникая во владения Каджаров, все-таки делала свое дело, смягчая дикие нравы старой Персии. К тому же персы успели осознать пользу от добрососедских отношений с Россией… при таких условиях стоило воздержаться от грабежей и убийств».
Может быть, прохладные ветры, задувавшие из Европы, что-то изменили в старых порядках, ибо убийца Насср-Эддина избежал пыток. Реза Кирмани оказался членом панисламской партии, а его политическое кредо было насыщено религиозным фанатизмом, далеким от политики:
– Зачем нам капитализм, зачем нам социализм и мерзкая демократия, если у мусульман имеется Коран, и одного Корана вполне хватит, чтобы разрешить все политические и экономические вопросы, и тогда великие идеи Магомета окажутся способными потрясти весь мир…
Он приехал в Персию из Турции, а сведения о поездках Насср-Эддина получал от своей родственницы, бывшей служанкой при гареме шаха. Стало известно, что из Турции он выехал не один, но своих соучастников не выдал, а судей Реза Кирмани ставил в тупик невероятною мешаниной анархизма, густо заквашенного на дрожжах мусульманской ортодоксии.
– Вот увидите, – угрожал он следствию, – мне еще будут поставлены в Тегеране памятники, ибо я ниспослан на землю свыше, чтобы моей рукой пресечь жизнь деспота, который отдал мусульманскую страну на поругание неверным христианам… К чему эти трамваи, если можно запрячь осла? К чему эти типографии, печатающие газеты, если у нас имеется одна-единственная книга, в которой заключена вся мудрость Пророка…
Цитирую: «Следователи даже побаивались злодея, который забавлялся тем, что скалил зубы, свирепо рычал, как зверь, и они были рады, как можно скорее покончить с этим делом, никак не поддававшемуся их разумению». Я рассматриваю старую фотографию убийцы, скованного цепями со своим конвоиром, и, честно признаюсь, что его лицо – лицо фанатика – наводит меня на некоторые современные сравнения… Что-то очень знакомое чувствуется в его речах!
Убийцу повесили на площади Тегерана, а горожане, слишком далекие от его воззрений, ходили под виселицей, почти равнодушные к судьбе казненного, который своими длинными ногами едва не задевал их голов, имевшие иные заботы…
Мозаффер-шах въехал в Тегеран, его карета была плотно окружена всадниками Персидской казачьей бригады, державшими шашки наголо, как перед атакой.
Персия страшилась нового, но боялась и возвращения к старому. По-человечески персов можно понять. Когда уходит один тиран, то все невольно задумываются – каков-то будет новый деспот?
Вы заметили, что я всюду употребляю слово «Персия», не говоря об Иране, как это принято у нас ныне, хотя Персидский залив остается персидским, персидская сирень пахнет Персией, а персидская поэзия – боль души моей. Называть же Персию Персией у меня есть веские основания, ибо эта страна стала называться Ираном гораздо позже – лишь в 1935 году. А сейчас, приближаясь к финалу XIX века, я буду говорить о Персии… только о ней, возлюбленной!
Европейские дипломаты, которых не упрекнешь в незнании обширного мира, тогда говорили истину о Персии:
– Сюда приезжают со слезами, а уезжают с рыданиями…
Еще в пору своей молодости, работая над романом «Слово и дело», я впервые вдохнул дурманящий аромат персидских роз, впервые заглянул в раскаленные очи персидских женщин, глядевших из прошлого через прорезь чадры, и не тогда ли я полюбил эту страну, как люблю и поныне множество ее климатов, все ее несовместимые крайности, ее плачущих в счастье мужчин и хохочущих в горе женщин, мне понравилось раскаленное пекло ее пустынь, где ветры заметают караванные тропы, я хочу отдохнуть от жизненных несуразиц в прохладе ее садов…
А кто они, эти наши южные соседи?
Так ли уж хорошо мы их знаем?
Сомневаюсь…
Персы имели право сравнивать свою страну с пушкой, которая есть не что иное, как большая дыра, окруженная бронзой. В самом деле, внутри государства залегла гигантская пустыня, почти безлюдная, вокруг этой пустыни разместилось вавилонское столпотворение всяких народов, пришлых и местных, оседлых и кочующих, тысячи враждующих племен и различных наречий, множество городов, деревень, пещер и просто нор, вырытых в земле, в которых люди зарывались в опалые листья, чтобы согреться. А на
