богаты леса, и осина оказалась прекрасным материалом для выделки бочек под хранение нефтепродуктов…
Догадываюсь, что именно тут критики скажут, что Валентин Пикуль разводит эмоции на пустом месте, что через дырку в бочке читателю не увидать социальных перемен в русском обществе, что автор не отобразил накала классовой борьбы, без которой невозможно поступательное движение к коммунизму.
Между тем, осмелюсь заметить, я, автор, имею право на выражение личных эмоций, возникающих даже в вопросах о производстве керосиновых бочек. Как говорят наши восточные соседи, «что увидит молодая женщина в зеркале, то старуха способна разглядеть даже в обычном кирпиче…».
Обычно критики упрекают меня в том, что история – в моем изложении – выглядит как увлекательный роман. Кажется, им хотелось бы, чтобы Валентин Пикуль писал невыразительно, лишь констатируя те факты, которые доступно изложены в школьных учебниках. Некоторые из критиков, еще не потерявшие человеческого облика, говорят мне архичестно:
– Слушай, когда ты перестанешь писать, чтобы мы больше не мучились? Ведь мы не успеваем разлаять один твой роман, как у тебя готов другой. В наше время, чтобы тебя заметили и оценили, писать надо, как можно меньше. А лучше же всего – вообще не писать, а только высказываться по насущным вопросам о путях развития нашей бесподобной литературы.
Кстати, за сорок лет служения в словесности у меня накопился немалый опыт борьбы с критикой, и оружием в этой борьбе служит… молчание. Еще Александр Блок мудрейше советовал писателям вообще не замечать критиков, способных сегодня говорить одно, а завтра порицать сказанное ими вчера, и Блок предупреждал пищущих никогда не вступать в полемику с критиками, ибо автор прав… он всегда прав!
Даже не читая моих книг, а лишь повторяя один другого, критики в один голос заверяют читателя, что за движением исторических событий я наблюдаю через «замочную скважину». Это так же нелепо и глупо, как и то, что один из критиков назвал меня «советским Дюма». Однако, желая подтвердить мнение своих Зоилов, а этом романе-очерке я, действительно, приглашаю читателя заглянуть в прошлое через скважину…
Только не замочную, а – нефтяную!
Завершая прелюдию к роману, заодно уж припомню, что было сказано в Коране: «Неужели же вы дивитесь этому рассказу и все еще смеетесь, а не плачете?..»
Перейдем к делу, ибо наша бочка требует заполнения. Хотя бы тем поносом трусости, которым давно страдает наша всемогущая и прогрессивная критика.
2. Сентиментальное путешествие
Весной 1873 года – давненько, читатель! – на пароходе «Великий князь Константин» был объявлен всеобщий аврал.
– Ходи все наверх… быстро! – орали боцманаў.
Аврал был по всем правилам флотской науки – с матюгами, с зуботычинами и с обещанием хорошей выпивки в конце, если пароход станет «сверкать, как новый пятак».
– Да уж и без того сверкаем, – рассуждали матросы. – Не знаем, где как, а на русском флоте завсегда порядок…
Аврал застал команду на «девяти футах» Астраханского рейда, но в городе встревожились и жители. По улицам вдруг промаршировали разряженные, как павлины, лакеи императорского двора, за ними, покуривая сигары, шагали важные господа – повара, а юные поварята, замыкая процессию, били в медные тазы, словно в боевые литавры, возвещая победу.
Астраханцы на всякий случай пугливо крестились:
– Откеле вас, сердешных, целую свору пригнали? Или сам царь-батюшка решил навестить наше сонное царство?
– Хуже того! – отвечали веселые поварята. – Приехали мы из Питера, чтобы кормить шаха персицкого с его женками…
Бескозырок на флоте тогда еще не водилось, матросам с «Константина» выдали черные лакированные цилиндры. Боцмана свирепо вращали кулаками, деликатно спрашивая:
– Видал миндал, что не раз едал? Ежели што, так у меня… сам понимаешь. И на баб чужих не разевайся. Коли шах возревнует, так его визирь тебе вмиг шулята отрежет.
– Да на што нам чужие, – огрызались матросы, шуруя швабрами. – Нам и своих-то на берегу хватает, такие стервы – не приведи бог! Последнее отберут…
«Константин» преобразился. Из салона первого класса убрали всю мебель, по бортам расставили широкие тахты, накрыв их драгоценными коврами, – это для шаха. Второй же салон в корме парохода приготовили для размещения эндерума (гарема), а, чтобы обеспечить надзор за женами шаха, для его евнухов разбили на палубе большой шатер… Якоря были выбраны.
– Куда идем-то? – спрашивали матросы.
– В персидский порт Энзели…
Пришли они в Энзели, что в Гилянской провинции, стали ожидать. Матросы спрашивали офицеров – как зовут шаха?
– А зачем тебе это? Или познакомиться хочешь?
– Да на кой ляд! Но знать-то надо.
– Насср-Эддин, – поясняли им. – Как у нас царствует династия Романовых, так в Персии правит династия Каджаров. Впрочем, что тебе толковать? В одно ухо влетит, в другое вылетит…
Наконец, шах появился. Офицеры выстроились на шканцах, подле них расположились придворные лакеи в красных ливреях, а матросы, стоя в шеренгах, заранее прокашлялись, готовясь горланить «ура». Еще издалека слышались грохоты барабанов, звоны бубнов и мычание рогов. В богатом паланкине несли Насср- Эддина, за ним – его гарем-эндерум, который охраняли вооруженные солдаты. Поднявшись на палубу, Насср-Эддин ослепил команду блистанием алмазных пуговиц, на его каракулевой шапке сверкал лев с мечом, сплошь бриллиантовый. Шаху было едва за сорок, но фигура его была слишком массивной, грузной. Тяжелым взором исподлобья, шевеля бровями, он сумрачно обвел ряды встречающих, как бы прицениваясь – кто тут самый важный, и сразу двинулся к лакеям, желая пожать им руки. Но лакеи прятали руки за спину, ответно кланяясь, переводчик пояснил шаху, что это прислуга. Насср-Эддин помрачнел и что-то долго толковал, возмущенно показывая на дымовые трубы.
– В чем дело? Трубы только что покрашены, – вступился командир парохода капитан первого ранга Перцев.
– Его величество недоволен, – объяснил переводчик, – что для его величества не нашли корабля с большим количеством труб… Его величеству неприятно, что у вас только две трубы. Неужели так уж трудно добавить труб для его величества?
«Урра-а-а!..» – закричали матросы по команде офицеров, которые молодецким возгласом решили покончить с недовольством шаха. Насср-Эддин поспешил укрыться в салоне.
Перцев поднялся на мостик, велев «стоять по местам». Но еще долго ворчал, недовольный:
– Труб ему мало? А где я ему труб больше возьму?..
Темнело над рейдом Энзели, когда «Великий князь Константин» вышел в открытое море. Навстречу тащилась в персидский порт развалюха баржа, и Перцев через мегафон окликнул ее:
– Эй, земляки! Что везете персам?
– Полно бочек.
– А в бочках-то что?
– Керосин, – донеслось в ответ.
Две мощные политические силы сталкивались на караванных тропах Афганистана и тогдашней Персии: с юга надвигались англичане, а с севера – русские. Сразу скажем, что Петербург никак не желал порабощения Персии или Афганистана, а если и вмешивался в дела Тегерана или Кабула, так лишь с единою целью – противостоять натиску англичан…
Появлению шаха Насср-Эддина предшествовал эпизод, который никак не возмутил величавого спокойствия русской нации, зато внес немалую долю волнения в обычную жизнь здания у Певческого моста, где располагалось министерство иностранных дел. Во главе внешней политики государства стоял князь Александр Михайлович Горчаков – последний лицеист пушкинского времени и последний канцлер в стране. Еще за год до появления Насср-Эддина в России ему стало известно, что в Тегеране творятся дьявольские
