уже в комнате некоторое время стоял неподвижно, рассматривая меловые контуры тел. Потом, зайдя с другой стороны круглого стола, постоял у скатерти, залитой не то подливой, не то томатной пастой, шевельнул ногой бутылку, в которой еще оставалась водка, сдвинул перекошенным своим ботинком тарелку, исподлобья посмотрел на Зайцева. – Ни одного наследника?
– Ни единого.
– Послушай, капитан… Ты поищи здесь открытки поздравительные, телеграммы праздничные, письма… Поищи.
Где-то в этих ящиках они должны быть. – Бомж кивнул в сторону стенки. – А я выйду на площадку покурю.
– Кури здесь… Хозяева не возражают.
– Возражают. – Бомж исподлобья глянул на капитана. – Я чую. Угости сигареткой.
Взяв у Зайцева сигаретку, бомж заглянул на кухню, потоптался там, нашел спички и вышел на площадку. Он спустился на один пролет лестницы, сел на корточки в угол, усвоив где-то эту зэковскую привычку, и замер там с видом равнодушным и даже, кажется, сонным.
С каким-то металлическим грохотом лифт остановился на той же площадке, на которой расположился бомж. Из лифта вышел плотный мужичок с хозяйственной сумкой. Впрочем, не только сумка была у него хозяйственной, у него и взгляд, и поведение тоже были какими-то хозяйскими. Увидев бомжа, мужичок остановился, некоторое время молча его разглядывал, осуждающе разглядывал: дескать, мало того, что по двору шастают, уже в дом начали проникать.
– Ну и что? – спросил мужичок напористо. – Как дальше жить будем?
– Даже не представляю, – честно ответил бомж.
– Переживаешь, значит?
– Переживаю.
– Грустишь? – уже с явным раздражением продолжал настырничать мужик.
– Грущу, – кивнул бомж. – Обоих вот убили… обоих.
– Это что же, близкие твои?
– Близкие.
– А я что-то тебя у них не встречал?
– Почти не виделись, – вздохнул бомж непритворно.
И надо же, с мужичком вдруг произошла резкая перемена – он отставил свою сумку в сторону и присел на ступеньку напротив бомжа, доспал сигареты, закурил, предложил бомжу. Тот не отказался, поскольку от зайцевской сигареты остался лишь коротенький бычок.
– Ты что, войти не можешь? – спросил мужичок голосом, в котором уже не было ни настырности, ни осуждения.
– Следователь там.
– Что-то он зачастил…
– Работа такая, – чуть передернул плечами бомж.
Жалко стариков… Мы ведь лет двадцать с ними в этом доме живем… Ни к чему не могу придраться, ни одного нарекания – представляешь?
– Представляю.
– А я ведь видел старика в день убийства, – вдруг оживился мужичок. – Да-да, видел. Он забегал ко мне на минутку. Водки просил.
– Пил?
– Да нет, гостя хотел приветить… А у него ни капли не оказалось.
– И дал ты ему водки?
– Дал… Я ему говорю: дескать, неловко, початая бутылка, как такой бутылкой можно кого-то привечать? А он говорит – неважно, сойдет. Схватил и тут же убежал. И все. Больше я его живым не видел. В затылок подонок и выстрелил. Навылет. Пуля все лицо разворотила, смотреть страшно.
– Это плохо, – сказал бомж и поднялся. – Подожди меня здесь, – сказал он мужичку. – Я быстро. Не уходи.
Бомжара с необычной для него сноровкой поднялся на лестничный пролет, вошел в квартиру, не обращая внимания на Зайцева, осторожно взял с пола бутылку с остатками водки, за самый кончик горлышка взял, чтобы не стереть отпечатков пальцев, если они там сохранились, и снова вышел на площадку.
– Твоя бутылка? – спросил он у мужичка.
Тот поднялся по лестнице, посмотрел, не касаясь бутылки, поднял глаза на бомжа.
– Моя.
– Точно твоя?
– Я же ее откупоривал.
– Старик взял ее у тебя и с ней убежал к себе?
– К себе. А что?
– Ты где живешь?
– Вот здесь, напротив старика.
– Следователь у тебя был?
– Нет, но обещал. Грозился, можно сказать.
– Будет, – ответил бомж и вернулся в квартиру к Зайцеву.
Разложив на столе обнаруженные поздравительные открытки, письма и телеграммы, Зайцев внимательно вчитывался в обратные адреса и раскладывал бумажки по стопкам. Он даже не заметил возвращения бомжа, не заметил, как тот, взяв бутылку за горлышко, куда-то с ней отлучился, а через несколько минут вернулся, положил бутылку точно на то же самое место, где она и лежала.
– Есть улов? – спросил бомж.
– А знаешь, Ваня, есть! – охотно ответил Зайцев.
– Это хорошо. – И бомж замолчал, пристроившись в уголке дивана.
Не совсем обычный образ жизни бомжа выработал в нем странную способность как бы выключаться из общего потока времени. Вот пристроился он на диване, затиснулся в самый угол между подлокотником и спинкой и замер, кажется, навсегда. Не было ни в его позе, ни во взгляде, ни в выражении лица какой-то нетерпеливости, поспешности, желания куда-то идти и что-то делать. Его попросили прийти – он пришел, его попросили осмотреться – он осмотрелся. Ему не задают вопроса – и он не лезет ни к кому со своими соображениями. Спросят – ответит. Не спросят – промолчит.
– Совестливый очень, – наконец чуть слышно пробормотал бомж, похоже, для самого себя пробормотал. И только по этим двум словам можно было догадаться, что он не спит, не впал в забытье, что он о чем-то там думает. Впрочем, может быть, просто слова в его сознании, сделавшись как бы бесконтрольными, сами по себе выплывали наружу без всякой связи с происходящим. – Так не бывает, – опять выплыли из бомжа слова. – Этого никто не сможет.
– Чего не сможет? – Зайцев наконец что-то услышал и переспросил, подняв голову от писем и открыток.
– Чтобы все можно было предусмотреть. Комета в пустоте пролетит, и то след остается. Да и пустоты-то не бывает. Если пространство безвоздушное, значит, оно наполнено чем-то другим. Природа не терпит пустоты.
– Конечно-конечно, – кивнул Зайцев, не вдумываясь в то, что произносит бомж. – Я об этом слышал.
– Слышать мало. К этому надо прийти. Убийца здесь. Он не может покинуть эту квартиру. Он здесь.
– Будем брать? – весело спросил Зайцев, услышав знакомые внятные слова.
Бомж не ответил, уловив насмешку.
– Тяжело ему сейчас… Я ему не завидую…
– Кому? – опять поднял голову Зайцев.
– Убийце.
– Я не понял – тебе его жалко?
– Угу… Жалко.
