— Вот и отлично, — сказал профессор. — Ведь раскрыт секрет только одного типа поющих песков. Кто может сказать, что откроется науке, когда будут изучены другие. Всякие аномалии в природе требуют повышенного, пристального внимания. Запомните это, юноша. Они уже не раз приводили к серьезным открытиям… А вы как смотрите на ваше будущее? — обернулся он к Гале.
— Я? — смутилась девушка. — Я ничего…
— Как ничего?
Ястребов уже смеялся.
— Учиться буду… — совсем сконфузилась Галя.
Павлик знал, что Галя, гак же как и он, мечтает стать человеком науки, исследователем, открывателем нового. Ею были очень довольны в биоотряде, — об этом ему сообщил Прохор Иванович еще при прошлом их свидании. Поэтому сейчас он с удивлением смотрел на девушку, которая растерялась при таком простом вопросе. Затем по необъяснимой ассоциации идей он подумал, что ему, Павлу Колосову, пожалуй, не хватает еще настоящей скромности, — не той ложной скромности, которую напускают некоторые из приличия, а той скромности, о существовании которой ее обладатели даже и не подозревают. В Гале вот было нечто настоящее, заслуживающее действительного уважения…
Но чувство радости тут же пересилило у него все размышления. «Э–э!.. — подумал он не без свойственного ему и оставшегося еще легкомыслия. — Со всеми недостатками сразу не справишься! Буду постепенно…» И ему снова сделалось весело.
— Пойдем послушаем, — сказал он, — начинается митинг.
И друзья, обнявшись, зашагали к людям, тесно сгрудившимся вокруг вышки. Ястребов, посмеиваясь, шел за ними.
Высокий человек с седыми волосами говорил о дерзости и пытливости, присущих советским людям, о их настойчивости и упорстве, о других качествах, воспитываемых в них партией, всей нашей жизнью.
И Павлик не думал уже в этот миг о себе, о капельке своих усилий, вложенных в это открытие, что праздновалось сейчас здесь, в пустыне, под ослепительным солнцем, сиявшим с синего неба. Он думал о том, какая прекрасная уже сейчас и обещающая еще больше впереди ему и его сверстникам, всем советским людям, великолепная эта жизнь, наша советская жизнь.
— Ты что? — спросила Галя.
— Нет, так просто, — ответил Павлик, скрывая влажный блеск глаз: — светло очень.
Моторы самолета ревели и, разрывая горячий воздух пустыни, несли Павлика к небу.
Вот промелькнуло, повернувшись, как часовая стрелка, овальное озеро в пустыне, пронеслись белые здания городка, расцветшего, как хризантема, в зелени садов, прошли по горизонту караваном здания комбината, потянулись пески…
Но пески не дикие, нетронутые, тысячи лет одиноко лежащие в пустыне. Знакомые, обжитые, осваиваемые пески!
Как иглы, воткнутые в песчаное тело, возникали тут и там буровые вышки. Прямая полоса легла сквозь холмы и гряды песка — шоссе, от него отходили ответвления.
В стороне виднелось поле с гигантскими подсолнечниками. Все они повернули свои серебристые головы вслед самолету, словно провожая Павлика, летевшего навстречу солнцу.
А еще дальше сверкало озеро, наполненное солнечными лучами, исполинское зеркало, сооруженное в пустыне. Павлик подумал, что «зайчик» от него, вероятно, заметен даже с Луны.
Мачты электропередач несли на своих плечах провода, по которым бежал ток от мощных гелиостанций.
И вдруг показалось как бы зеленое облако низко над землей. Самолет подлетал к зеленой зоне — обжитым районам пустыни. И здесь за время отсутствия Павлика произошли тысячи мелких изменений — каждый год и каждый день раздвигались границы оазисов.
Сверху были видны посаженные рядами и вразброс деревья, арбузные бахчи, молодые виноградники, огромные хлопковые поля, сады с проблескивающей сквозь ветви серебристой паутинкой воды, новые леса, еще низкорослые, но на такой огромной территории, что конца ее нельзя было различить с летящего самолета. Впрочем, их и сажали, или, вернее, сеяли, тоже с самолета.
Легкий звон стоял в ушах юноши. Может быть, это неистовый свист винтов доходил сквозь стенки кабины, но Павлику казалось, что это поют, звенят пески пустыни…
