— И что же написано в этой книге?
— Не твое дело, тебе этого не понять! И я вообще не намерен спорить с тобой! Спорить со скогой — позор, это все знают!
— Ах ты гаденыш! — крикнула женщина. — Ты как мать назвал?!
— Я же не ругаюсь так, ты ведь и есть скога. Уличная хорла. Скожишь на улице. У меня и друзей нет — из-за тебя. Как узнают, что я сын хорлы, так дразнятся!
— Подлец ты, изверг сопливый!
— Отстань от меня!
Женщина села к столу (он скрипнул и чуть покосился, прогнивший, старый) и заплакала.
— И нечего реветь! — добавил жестокий отрок. — Хорлам реветь не положено.
Хелье очень не понравились речи отрока, но дело было не в речах. Дети вообще бывают жестоки и совершенно бестактны. Свеча была дрянная, светила плохо, а парень вертелся туда-сюда, мешая Хелье вглядываться. Но вот свеча вспыхнула ярко. Что-то там совпало в воске и фитиле, способствующее яркому вспыхиванию, и последние сомнения Хелье рассеялись.
Он отделился от стены, выбрался из палисадника, и зашагал к крогу, хозяйку которого знал много лет — всегда, будучи в Киеве, у нее ночевал.
Пролежав всю ночь с открытыми глазами, напряженно думая, к утру Хелье уснул, и проспал до заката, что не входило в его планы. Киев за это время окатило мощным ливнем. Жуя смолу, он быстро оделся — и побежал к давешней хибарке. Постучал в дверь. Малолетний злодей спросил — кто там. Хелье сказал, что хочет поговорить с матерью злодея. Злодей ответил, что мать его ушла уж скожить на улицах, и что он ей не сводник.
Хелье проследовал давешним маршрутом, перепрыгивая лужи, заглядывая в проулки, затем направился обратно по параллельной улице, и снова, повинуясь наитию, вернулся на прежнюю, называвшуюся Улицей Рыжей Травы. Держась близко к проулкам, он услышал в одном из них характерное мужланское хыканье — хык, хык — через равные интервалы.
Не извращенец ли я? подумал Хелье. Нет, я не извращенец.
Он глянул за угол. Приперев хорлу спиной к забору, какой-то вояка в кольчуге и шлеме (зачем в мирном городе в мирное время — шлем?), со свердом, довершал акт купленной любви. Одной рукой он держался для равновесия за забор, другой мял ягодицу хорлы через приподнятую только спереди поневу. Луна рельефно освещала сцену — ей тоже, наверное, было интересно.
Закончив акт, вояка постоял и покряхтел некоторое время, а затем вытащил из мешка какие-то монеты и бросил их на влажную землю к ногам хорлы.
— Мы договаривались на пятнадцать, — сказала она. — Не три, а пятнадцать сапов.
— Тебе и три много, — сказал вояка презрительно.
— Ты обманщик! — сказала хорла. — Обманщик и вор!
— Я — вор?
— Тать самый настоящий!
Вояка стукнул ее не замахиваясь по лицу так, что ее качнуло в сторону.
— Ах ты хвита грязная! — сказал он злобно. — Вот я тебе сейчас устрою! Будешь знать, как честных людей оскорблять!
Схватив ее за волосы, он ударил ее еще раз. И ударил бы в третий раз, если бы Хелье, подобрав какую-то палку, валявшуюся на дороге (возможно, кто-то, боящийся бродячих собак, обронил) не подскочил сзади и не ткнул бы вояку палкой между лопаток.
Вояка обернулся, и на этот раз Хелье ткнул его палкой в лоб, едва не пробив вояке череп — шлем во время акта сбился на затылок, лоб оказался открытым. Вояка выхватил сверд и некоторое время им размахивал, стараясь попасть по Хелье. Подождав, пока вояка устанет, Хелье зашел сбоку и ударом палки повредил вояке запястье. Сверд упал на землю, и Хелье наступил на него ногой.
— Двенадцать сапов не достает, — сказал он, и тут заметил, что хорла уж убежать управилась — нет ее.
Тогда, врезав пригнувшемуся от боли вояке коленом в морду, Хелье подобрал сверд, отцепил от бальтирада лежащего на боку и мычащего вояки ножны, и выбежал из проулка на улицу.
Хорла бежала вниз — к Подолу — и Хелье устремился за ней, неся сверд в руках. Сообразив, что трофей ему, в общем-то, не нужен, он бросил его в придорожные кусты. Через два квартала он догнал хорлу.
— Постой, — попросил он, хватая ее за руку, — постой же!
— Отстань, не трогай меня, сволочь! — закричала она.
— Мне с тобой поговорить надо! Я тебя не трону! Вон там за углом крог открыт, пойдем, что-нибудь съедим или выпьем. — Подумав, он добавил, — Я угощаю.
— Пусти! Не надо меня угощать!
— Лучинка, не будь дурой, тебе говорят!
Оказывается, он помнил ее имя. Он и сам этому удивился.
— А? — сказала Лучинка. — Отстань! Отвались!
— Постой же! Постой же, х… орясина, ети твою мать!
Что бы ей такое сказать, чтоб не бежала, подумал он. Ничего, кроме ругательств, в голову не приходит.
— Я тебя не знаю, — сказала она.
— Неправда. Знаешь.
Луна продолжала ярко светить. Лучинка сощурилась и вгляделась. Что-то у нее, наверное, было со зрением. Не совсем плохо, но и не очень хорошо.
— Не знаю.
— Ближе, присмотрись.
Помедлив, она придвинула лицо совсем близко к лицу Хелье.
— О, подмышки стеклизы!.. — сказала она, отпрянув.
…Ни с одной женщиной не было Хелье так тепло и уютно.
— Как зовут моего сына? — спросил он.
И только тут она поняла, что перед ней — не сын ее во взрослом воплощении, не призрак из будущего, но, скорее всего, отец ее чада. То есть, ничего сверхъестественного не происходит. И слегка успокоилась.
— Нестор, — сказала она.
— Почему ж не Полидевк? — спросил Хелье и засмеялся.
— Что тебе от меня нужно? — зло закричала Лучинка. — Хочешь забрать хорлинга своего? А забирай! Надоели вы мне все, вообще! Благодарности никакой. Забирай, забирай. Я его выкормила, вырастила, и вот… он меня ненавидит…
— Да подожди ты!
— Отстань!
— Ты была когда-нибудь в Корсуни?
— Отвянь!
— Была или нет?
— Нет. Зачем мне Корсунь, мне и здесь худо.
— Хочешь поехать в Корсунь?
— Один сводник у меня уже есть, второго мне не нужно.
— Лучинка, послушай же!
— Нет, посмотрите только на него…
— Да будешь ты слушать или нет!
В доме напротив скрипнула ставня и чей-то сварливый голос сказал:
— Не будет она слушать! Кончайте орать, изверги!
Новое словечко придумали в Киеве.
Подумав, Хелье запустил руку в привязанный к гашнику кошель. Лучинка что-то еще хотела сказать, возмущенное, но горсть золотых монет на ладони Хелье, эффектно высвеченная лунным светом, временно
