Она помотала головой.
— Я был одет в монашескую робу.
Она посмотрела на него.
— В кладовой, помнишь?
Она мигнула.
— А, — сказала она. — Да… наверное… смутно… А как тебя зовут?
Хелье засмеялся. И Лучинка тоже хохотнула, но вспомнила, что сердита, и замолчала.
— Меня зовут Хелье, — сказал он. — Я варанг смоленских кровей, и все это время я очень по тебе тосковал.
Слова выскочили совершенно автоматически. Но когда они прозвучали, он вдруг понял, что это, оказывается, правда. И ужасно удивился.
— А Нестор? — спросила она.
— Что — Нестор?
— Ты его… в услужение кому-нибудь… отдашь?
— Нестор — мой сын, ты что! Мы его с тобой будем кормить, одевать, лелеять и воспитывать.
— Правда?
— Конечно.
— Но…
— Что?
— Я — хорла…
— Этим тебе заниматься больше не придется, — заверил ее Хелье.
— Но ведь…
— Что?
— Занималась.
— И что же?
— Люди будут говорить… про тебя… купцы…
— Я не купец на самом деле, — признался Хелье. — Я, видишь ли, исполняю иногда поручения князя… особые… И, раз уж разговор у нас о том, кто чем занимался и занимается, то приходилось мне и спьеном быть, и людей убивать.
— Как убивать? На плахе?
— Не казнить, но убивать. В поединках, в стычках. А это, я думаю, много хуже того, чем занималась ты, Лучинка. Мы с тобой друг друга стоим, уж поверь. Пожалуйста, будь моей женой.
— Нестор…
— Что же Нестор?
— Он меня стыдится. И не любит меня.
Хелье снова засмеялся, а Лучинка посмотрела на него испуганно.
— Его выпороть нужно один раз, — сказал Хелье. — Всего один, и не слишком сильно. Чтобы было не больно, а просто доходчиво.
— Его дьякон научил. Говорит — мать твоя скога, хорла отпетая, ты ее сторонись.
— С дьяконом я поговорю, если нужно. Если на то пошло, у меня и среди священников есть хорошие знакомые. Нужно будет — и дьякона выпорем.
— А ты меня бить не будешь?
Уютная нота прозвучала в голосе Лучинки — как тогда, десять лет назад, и как тогда, Хелье переполнила волна нежности. Он прижался щекой к коленям Лучинки, зарылся в колени носом и лбом, потом порывисто поднялся, сел рядом с ней, обхватил ее руками, и стал целовать — нежно, ласково, в щеки, в лоб, в губы, в шею, и гладить по пепельно-соломенным волосам.
— Как же можно тебя бить, Лучинка? Да как же у меня поднимется рука?
Отмытая ее кожа пахла невероятно хорошо.
— А мы скоро поженимся? — спросила Лучинка.
— Можем прямо сейчас. Церковь открыта.
— А что? — сказала она рассудительно. — И то правда. На свадьбу приглашать некого… мне… А тебе, наверное, стыдно… Чего ж тянуть…
— Стыдно? — Хелье пожал плечами. — Да и некого, как и тебе. Дура Ингегерд опять беременна, Ярослав куда-то уехал, Дира я не видел десять лет, Гостемил далеко.
— Кто такой Гостемил?
— Его ты увидишь. Его мы пригласим. Не на свадьбу — не успеет — а просто так. И уж Гостемил-то тебя не обидит, не думай. Он всем князьям и конунгам ровня, и возможно поэтому начисто лишен предрассудков.
— А… что такое предрассудки?
— Это то, что мы из Нестора будем выбивать розгой.
— Не надо его бить. Он маленький, слабенький.
— Не будем. А все-таки ты, Лучинка, помни, что он не только твой сын, но и мой тоже.
— Я помню. Хелье? Тебя зовут Хелье?
— Меня зовут Хелье.
Через два часа их обвенчал самый молодой и самый скандальный священник в Киеве — Илларион, бывший монах, возбудивший несколько лет назад все население города выдалбливанием пещеры и проживанием в ней в течении недели (он таким образом выражал возмущение изменявшей ему Маринке).
После этого они забрали Нестора из церкви в хибарку. Хелье раздумывал — не купить ли дом получше? Но решил, что это всегда успеется. Проведя часть ночи с Лучинкой в спальном помещении одного из крогов, по утру, няняв кнорр и сложив в него несколько необходимых грунок, Хелье с женой и сыном отбыл в свадебное путешествие. В Корсунь не заходили — провели месяц в Константинополе, четырежды побывали в театре, а затем сделали трехнедельный заход в Рим.
На Нестора первая часть путешествия не произвела впечатления. Днепр и Днепр, подумаешь. И ветер противный. Константинополь же его поразил в первую очередь книжной лавкой и имеющейся там «Одиссеей» Гомера в переводе на современный греческий, с красивыми картинками. На деньги, которые выложил Хелье за сей фолиант, можно было купить лошадь. Благодарности Нестор не выразил.
Каждый день Хелье отлучался на час-другой, следуя заветам Старой Рощи — упражнения необходимы.
Перед самым отъездом в Рим варанг смоленских кровей улучил момент — Лучинка спала, а Нестор бодрствовал — вывел мрачного ворчащего сына на задний двор, сдернул с него порты, и несколько раз хлестнул по ягодицам веткой. Нестор плакал и ругался.
— Ибо сказано, — сообщил ему Хелье, — «Чти родителей своих». Мать следует называть «ма». Отца, а это я, следует называть «отец» или «па». Некоторые называют «тятя», но мне это не нравится.
Нестор молчал целый день, а с первыми лучами солнца, когда кнорр, пройдя пролив, повлекся вдоль греческих берегов на юг — начал постепенно оттаивать. Штудируя «Одиссею», он неожиданно вообразил себя Телемахом, отца — Уллисом, мать — Пенелопой, и вдруг все стало на свои места. У Пенелопы в отсутствие мужа было много женихов. Гомер не сообщал, хорлила она с ними или не хорлила — может, просто обошел этот момент, поскольку наверняка ведь хорлила. Но вот вернулся Уллис, и всех их перебил. А с Пенелопой стал жить в греческом благомирии.
На третий день Нестор задал Хелье первый сыновний вопрос.
— А где Итака?
Его очень интересовало местонахождение родины главного героя «Одиссеи».
— Отец.
— А?
— «Где Итака, отец».
Нестор слегка насупился, и все же переспросил так, как хотел Хелье:
— Где Итака, отец?
И Хелье, удивляясь необыкновенному счастливому совпадению, взял Нестора за плечи, подвел к
