Молодой монах опустился на скамью рядом с толстяком и заговорил горячо и отрывисто, точно ему надо было разорвать докучную паутину волнующих мыслей, которые заслоняли свет и сбивали с пути.
– Ты был добр ко мне, Евзебий. Когда я лежал на одре болезни, ты читал мне переписанные тобою жития святых. Я был потрясен. Высокий пример их возродил душу и болезнь покинула мое грешное тело. Я понял – подвиг предстоит мне. – Но горе несчастному, все рушится и я во власти соблазна. Это родилось помимо моей воли, внезапно возникло в уме и не покидает меня. Слушай…
Голос его пресекся, – перехватило дыхание.
– Ложь и обман воцарились в мире. Близок час расплаты, час последнего суда, о наступлении которого кричали исступленные толпы в дни чумы. Они ошиблись в сроке, но судный час ближе, чем думаем мы. Черные волны лжи и греха затопили землю и кто поручится, что канонизированные чисты, что так зорки глаза наши, чтобы заметить пятна на их праздничной одежде. Я понял: одни из святых, подобно Елизавете Тюрингенской, жалкие игралища чужих страстей, Елизавета пешка в руках Генриха Тюрингенского, который бросил ее и детей ее на подвиг самоотречения, чтобы овладеть богатым наследством своего покойного брата и мужа Елизаветы. Другие сами причастны к обману и коварству сильных мира сего. Власть и деньги правят не только грешными толпами, но и деяниями святых. И ныне, бичуя себя, слыша голос, который призывает меня на путь учительства и отречения, мне кажется, что я также ярмарочный паяц – за белой стеной притаились расчет и корыстолюбие и направляют шаги мои. Все лгут кругом и ты, Эвзебий, вместе с ними. Говори!
– Умолкни, нечестивый! – крикнул Эвзебий, лицо его налилось кровью, испуганно бегали вокруг маленькие глазки – не услыхал бы кто.
– Опровергни, открой глаза мне – хрипло шептал юноша, хватая монаха за одежду.
– Опровергаю, все опровергаю, – повторял старик: – все скажу аббату, [58] он проклянет тебя. Кайся и отрекись от заблуждений. Ты безумен, брат Григорий!
Юноша усмехнулся и тихо проговорил:
– Мы оба безумны и я, и отец аббат, но у него власть, поэтому его безумье страшнее. Я всегда чувствую, он таится где-то близко.
Брат Эвзебий неожиданно быстро поднял со скамьи свое тяжкое тело и мелкими шагами заспешил прочь. В галлерее, которая опоясывала дворик, он столкнулся с привратником. Привратник бежал к жилищу аббата.
– Куда торопишься, брат? – спросил Эвзебий, загораживая дорогу. Старик был любопытен и болтлив, и ожидание новостей почти изгладило страх от разговора с безумным Григорием.
– Прибыл посланный. Граф фон Эрбах, сиятельный брат отца настоятеля едет в обитель. Бегу сообщить, – запыхавшись пробормотал привратник.
В высокой и длинной комнате с узкими окнами, серыми стенами и каменным полом было темно и сыро. За большим дубовым столом в кресле, обитом кожей, сидел аббат богатого и влиятельного монастыря. Шелковая ряса облегала скелет великана. На плоском лице острые скулы вот-вот прорвут иссохшую желтую кожу. Опухшие красные веки почти скрывают глаза в глубоких впадинах глазниц, тонкие губы еле намечены над массивным квадратом подбородка.
Голос аббата глух, но монахи знают, что в минуты волнения и гнева он звучит оглушающе, как боевая труба.
По левую руку аббата стоит приор,[59] он подобострастен и незначителен, напротив перед столом – группа горожан в пышных платьях бургомистр и члены магистрата соседнего города. Аббат не терпит своеволия, он раздражен этими людьми, которые держатся, как ему кажется, недостаточно почтительно. Вражда горожан и духовенства ясна во взглядах, движениях и интонациях сторон, даже когда наступает молчание, затхлый воздух комнаты мнится напряженным и тяжким, как перед грозой. Говорит бургомистр:
– Святой отец, бесчисленные долги, оставленные нашему городу расточительными и нерадивыми предшественниками нашего магистрата, непосильны трудолюбивым гражданам. Городу уготовано славное будущее – искусны его ремесленники, все больше и больше народа стекается на наши ярмарки. Недалек тот день, когда мы полностью учиним расплату. Но сейчас заимодавцам надо подождать, неразумно зимой рубить голый сук, если к осени можно снять с него великолепные плоды. Мы просим об отсрочке процентов по долгу, которые требует с нас богатый и славный монастырь ваш.
Аббат. Я слышал, что ремесленники города открыто толкуют об отмене привилегий, испокон веков предоставленных нашему монастырю и что магистрат не дал должного отпора этим нечестивцам, не Наказывает за эту неслыханную дерзость. Верно ли это, сын мой?
Бургомистр. Святой отец, все привилегии будут подтверждены магистратом, если…
Аббат перебивает его. – В городе еретики чувствуют себя в безопасности. Власть светская не вырывает с корнем эти плевелы на божьей ниве, сорняки грозят заглушить урожай. Помните, что и над вашей властью есть судья. Апостол Петр в послании к коринфянам говорил: «Разве не знаете, что мы ангелов судить будем, а тем более дела житейские».
Мне известно, что горожане тайно ведут переговоры с графом фон Эрбахом о спорных землях его с монастырем и обещали графу поддержку в борьбе с нами. Верно ли это, сын мой?
– Граф фон Эрбах – ваш брат, – с оттенком насмешки говорит бургомистр. Аббат бледнеет, по продолжает глухо и ровно.
– Все верные – братья мои во Христе. Я писал его святейшеству архиепископу о тяжких грехах города против церкви. На вас будет наложен интердикт[60] и дьявольская гордыня города сломлена.
Волненье среди горожан, и бургомистр отвечает на удар ударом.
– Мы читали письмо. Посланный к архиепископу был перехвачен, святой отец.
Аббат повышает голос: – Дерзость ваша беспримерна, но я никогда не доверяю случайностям дела великой важности. Три гонца с тремя письмами были посланы к архиепископу Адальберту. Один из гонцов вернулся вчера.
Вошел монах, переговорив с которым приор наклонился к уху аббата и прошептал ему несколько
