коли он и так обещал любую. Кроме одной: Лены-Данаи. А ты не нужна была никому — ни мне, ни Никите. Ни во плоти, ни в образе Данаи. И Саше не нужна, зря домогаешься. Два убийства, а тебе все равно ни х… не обломилось. А я получил мою «Данаю», которую взял под мышку, перешагнул через труп — и был таков. Зачем убивать убитого? Это вы здесь специалисты по убийствам: друг с дружкой решили покончить и начали еще до моего приезда. Сначала Лену: интриговала, ненавидела…
— Ненавидеть — еще не значит убить.
— У тебя — значит.
— Всерьез считаешь меня убийцей?
— Сама признала, что ненавидела ее! Сводня! Думаешь, не догадываюсь? Это ты свела се с Никитой, а потом Саше наговаривала на обоих! Вот и подзавела его. На месте Бориса Павловича я б уже давно понял, что ключ к убийству Никиты — в убийстве Лены, Нет, не прямое тождество — что обоих задушил один и тот же. Здесь связь посложнее: убивает один, но убеждает другого, что убил третий, который мстит таким образом второму, — вот концы и в воду. Сашу убедить можно в чем угодно — так капитально ошизел с тех пор. А что ты делала в тот день у них дома? Лясы точила с покойницей? Хватит мозги вкручивать. Кому это выгодно, черт побери! Саша Никиту прикончил из мести и ревности, что тоже понятно. У каждого из вас своя причина. Насквозь вижу все ваши фигли-мигли. А может, и Борис Павлович замешан каким-то образом — ты с ним в паре! Вам теперь не остановиться — вошли во вкус. Где два убийства, жди третьего. Пора сматываться, а то и мне, боюсь, несдобровать.
— Тебе есть куда, — тихо сказала Галя. Меня поразило, что она даже не попыталась опровергнуть мои обвинения.
— Взял бы тебя с собой, да нельзя: кто ему передачи будет носить?
Тут она и влепила мне оплеуху, которая больше напоминала боксерский удар. Сила в ней не женская, еле устоял. Понятно, тут же дал ей сдачи. Только вместо того чтоб смазать по физии, повалил на кровать и сдавил шею — у каждого своя метода. Она что-то пыталась сказать, но слов было уже не разобрать, шип вместо голоса, задыхалась, хрипела, — а каково Лене?! Отмщение, и аз воздам! Слишком ты что-то сегодня раскудахталась, Курва Матвеевна! Сучка течная! Фифа! Змея подколодная!
Как я ее ненавидел! Мой слух уже улавливал хруст шейных позвонков, который вот-вот раздастся. И я бы задушил ее, если б не почувствовал вдруг сильнейшее желание. Расслабил железную хватку, слизнул слюну, что текла у нее по подбородку, и стал целовать, ласкать-раздевать, а потом всадил ей свой двадцатидвухсантиметровый. И почти сразу же кончил. Никогда не испытывал такого острого наслаждения.
Она лежала подо мной как труп, недвижно, лицо побагровело, остановившийся взгляд, глаза как при базедовой болезни. И ни звука, как в немом кино, хотя из всех девок, каких знал, самая озвученная в сексе: орет благим матом. Внутри у меня похолодело — этого еще не хватало! Выходит, я даже не садист, а труполюб? Вспомнил вдруг, как боялась она щекотки, но то было еще в ее девичий период, а щекотливость, говорят, после дефлорации проходит. Попробовал все-таки — слава Богу, открыла глаза, но смотрела на меня не узнавая. Похлопал ее по щеке, возвращая пощечину. Тут она окончательно пришла в себя и быстро задвигала бедрами, освобождаясь от меня.
— Зверюга, — сказала, оправляясь.
Кажется, она не совсем понимала, что чуть было не последовала за Леной и Никитой, принимая то, что произошло, за дикий секс.
— А помнишь, как мы первый раз, в Дубровнике… — сказал я, когда она вышла из ванной.
— Ты был тогда другим.
— Ты тоже.
Она заплакала, но я снова не допустил себя до жалости, вспомнив, как именно по этой причине дал Саше улику против себя.
— Не дури — глаза даны нам не для слез, — нравоучительно сказал я. Ну, мне пора. — Что действительно было так. — Зачем ты пришла?
— Я видела Бориса Павловича той ночью.
— Той ночью?
— Ну да. Когда убили Никиту. Встретила около мастерской.
— Это когда ты прибежала за нами?
— Нет, после. Когда вы с Никитой ушли.
— Ты была у него в мастерской? Зачем?
— Испугалась. Потому что у него ключ от нашей квартиры. — И тут же поправилась: — От Сашиной. Вот я и пришла забрать. Как бы чего не вышло.
— А как там оказался Борис Павлович?
— Откуда мне знать? Он садился в машину. Там были еще трое. Я успела заметить.
— А они тебя?
— Не знаю.
— Ты видела Никиту?
— В том-то и дело, что нет. Никак не ожидала застать там Бориса Павловича. Вот и потопала назад. Решила, что с ключом — это мои страхи. Тем более можно закрыться на крюк. Что мы и сделали той ночью. И все последующие.
— И сразу же домой?
— Не сразу. Побродила с полчаса по Гавани, подышала морским воздухом, юность вспомнила, всплакнула. Вернулась — было около пяти. Саша уже спал.
— В таком случае ни у тебя, ни у Саши нет алиби на эти три часа.
— Ни у Бориса Павловича.
— Ты хочешь сказать?..
— Ничего я не хочу сказать! Но ты же понимаешь — они там в гэбухе не только поездками за рубеж занимались. Мокрые дела — тоже в их ведомстве.
— Тебе виднее, — не удержался я. — Только зачем им было Никиту мочить?
— Чтоб забрать картину.
— Они могли это сделать и легальным способом, — сказал я и на какое-то мгновение задумался. — Но не сделали. Не успели.
— Или для того, чтоб приписать потом убийство кому-нибудь из нас. Тебе или Саше. Или мне.
— Слишком сложно для них.
— Ты недооцениваешь Бориса Павловича. Он неинтеллигентный, но умный.
— Тебе виднее, — повторил я, но Галя никак не отреагировала.
— Это к тому, что ни у кого из нас нет алиби на эту ночь. Выходит, нельзя шить это убийство кому- нибудь одному, если и у других рыльце в пуху.
— Об этом я как-то не подумал. Ты готова подтвердить это при свидетелях?
— Да.
— Спасибо.
— Не ради тебя — ради Саши. Мне кажется, они меня ночью засекли. Выходит, у Саши нет алиби. Но и у них тоже нет! Что им стоило вчетвером одного? Никиту мне совсем не жалко. Нисколько! Кто б его ни убил.
— А мне жалко. Кто б ни убил. Даже если я. Все равно жалко. Какой ни был, хоть мешок с дерьмом, но теперь он — жертва.
Жалко или не жалко? Жалость — самое противоестественное из человеческих чувств: жалея других, предаешь себя. Вот почему я придавил в себе сочувствие: нельзя встать на сторону всех сразу, а кто встанет на мою? Если я не за себя, то кто же за меня?
С трудом открутился от Гали — вышли из гостиницы вместе, но тут же разошлись. Успел заметить растерянное лицо сидевшего у нас на хвосте следопыта, который выбрал, понятно, меня. Мог бы, конечно, потерять его в одном из проходных дворов, которые помнил здесь во множестве, но остановился на некрополях Александро-Невской лавры, по которым студентом водил экскурсии, выслушивая идиотские вопросы провинциалов. Двухсотлетняя русская история взывала ко мне с могильных эпитафий, но я остался глух и слеп. Забыв о «хвосте», предался меж мраморных надгробий воспоминаниям о невозвратной юности,
