коричневого пакета, с сургучными печатями. Но когда, наконец, добрался до письма и прочёл первую строчку, всё стало на свои места. Глупо улыбаясь, я попросил разрешения выйти. Командир кивнул, а счастливый Лисов рванул читать письмо от своей невесты, пришедшее к нему через чёрт знает сколько границ.
Расположившись на диванчике, сначала долго разглядывал её фотографию, а потом, жадно глотал строчки, написанные каллиграфическим почерком. Хелен, то ли сомневаясь в моих лингвистических способностях, то ли желая показать свою крутизну, писала по-русски. Двоечница! Ошибок наделала целую кучу! Но зато почерк у неё хороший, типично девчачий — буковки ровные и пузатые. В волнении, я даже закурил прямо в приёмной, но потом спохватился и начал искать глазами, обо что можно погасить бычок. Видя мою суету, Вася, который сидел за столом и делал вид, что занят бумагами, улыбнулся и предложил:
— Ты лучше иди в мой кабинет. Там и покуришь и ответ напишешь.
Благодарно кивнув, переместился в Кружилинский закуток, где опять принялся за лицезрение Аленкиной мордашки. Блин, я уже забывать начал какая она у меня красивая! В конце концов, поставив фото возле лампы и периодически поглядывая на него, начал перечитывать письмо.
Нахтигаль расстаралась, аж на пять страниц, так что почитать, было чего. Писала, как она устроилась в Швейцарии и как теперь работает врачом в женевском филиале больницы своего отца. Писала, что очень скучает. Писала, что когда на неё вышел человек из нашего дипломатического представительства в Женеве, она чуть в обморок не брякнулась от восторга, хотя здоровье у неё отличное и даже более того. Причём слова про «более того», были подчёркнуты. Интересно, что это значит? Пару минут поразмышляв, что она под этим имела в виду, решил, что может по Женеве грипп повальный ходит, а она одна здорова осталась, чем сейчас и хвастает. Но после этой, безвредной и безопасной, пришла мысль несколько настораживающая. Так, так, так... Да нет, не может быть! У нас то и было, что всего один раз. Правда, с тремя подходами, но с первого раза «залететь», это надо сильно постараться! Я с барышнями, неоднократно дела имел и достаточно хорошо знаю, что к чему, поэтому мысль о моментальной беременности, откинул как несостоятельную. Наверное, она на что-то другое внимание обратить хотела. Понять бы ещё — на что? Подумав над этим ещё какое-то время, но, так и не придя к определённым выводам, стал читать письмо дальше.
Алёнка ещё писала, что уже намекнула родителям про имеющегося жениха, но сказала, что познакомит их только после войны. На муттер, это произвело такое впечатление, что будущая тёща моментально примчалась в Швейцарию и теперь живёт рядом с Хелен, вся в надежде, хоть одним глазом увидеть избранника своей дочери. Мда... тут муттер, придётся обломиться, как минимум на полгода. Вот возьмём Берлин, тогда и насмотрится. Вообще, написано было много о чём, но когда я случайно взглянул на часы, то пришлось отложить очередное перечитывание её письма и заняться написанием ответа.
Долго и длинно писать я не умею, поэтому ответное послание получилась только на пол странички, хотя вроде написал обо всём. И про чувства и про жизнь. А самое главное, задал прямой вопрос — что значит «более чем отличное», да ещё и подчёркнутое двумя линиями, здоровье? Как эти её слова надо понимать? В общем, посетовав на собственную тупизну, попросил сделать намёк несколько толще, для большей доходчивости.
В конце концов, критически оглядев недописанный листок, очередной раз закурил и начал ходить по кабинету, соображая, что бы ещё вписать, а то, как-то не солидно и мало получается. Потом вдруг озарило. Некоторое время выбирая между Звездинским и Высоцким, склонился в сторону более любимого поэта и быстро сев к столу, начал выводить: «Здесь лапы у елей дрожат на весу...» и далее по тексту. Барышни с этого, даже в моё время тащились, так что надеюсь, моей зеленоглазой прелести, эти стихи из будущего, тоже понравятся.
А когда отдавал письмо Колычеву, на всякий случай, даже не надеясь на положительный ответ, спросил:
— Иван Петрович, а я могу ей, свою фотографию послать?
Спросил и насторожённо замер, думая, что командир сейчас опять начнёт песни про бдительность и секретность петь. Но вместо этого, он раздражённо хмыкнул и со словами:
— Вот как знал! А то ведь у тебя мозгов бы хватило, ей себя в форме и со всеми регалиями послать. Но это запрещено, а вот эту можно... — протянул мне глянцевый прямоугольник.
Оба-на! C фотки, на меня смотрела моя же физиономия, только в гражданском обличье. Это, перед поездкой во Францию, нас для документов щёлкали, наверное, оттуда у Ивана Петровича карточка и появилась. Но как он меня просчитал... Ведь снимок, наверняка в личном деле хранился, а Колычев заранее позаботился. Растроганно шмыгнув, я поблагодарил командира и пошёл за новым конвертом, так как старый был уже запечатан. В том, что послание будет подвергнуто цензуре, сомнений не было, но отдавать письмо не закрытым, как-то не хотел. Если надо, пусть без меня вскроют, и перлюстрируют на здоровье...
Под эти приятные воспоминания, убаюканный шумом самолётных двигателей я, в конце концов и уснул.
— Вот, смотрите товарищ подполковник...
— Кхм... сколько раз говорил — капитан, или просто — Илья!
— Извини, всё время забываю, смотри Илья, видишь?
Третьяков подвинул мне снимок, найденный в планшетке убитого Горбуненко. Пока я разглядывал скупую улыбку на физиономии Филиппа, которому пожимал руку радостно скалящийся Жуков, Сашка молча сопел у меня над ухом. В конце концов, раздражённо отложив фотографию, спросил у него:
— И что тут надо было увидеть? Твои спецы уже сказали, что это не фотомонтаж, дальше что?
— Они сказали, что это не похоже на фотомонтаж. Только Казимир Львович, всё равно, сильно сомневается. То, что это монтаж, они наверняка сказать не могут, но вот Луганский, в своё время, очень сильно увлекался психологией, поэтому его эта фотография сразу так заинтересовала. Посмотрите, как улыбается Горбуненко и как маршал?
— Да я её уже сто раз видел, ты толком скажи, что в ней Львовичу не нравиться?
Третьяков, тоже начал потихоньку раздражаться. Первая зажатость, возникшая при знакомстве уже прошла и мент, во всяком случае, в моём обществе, чувствовал себя достаточно свободно. Поэтому, фыркнув, ответил:
— А то, что не может майор ТАК улыбаться, когда ему маршал руку жмёт. Тут даже не в субординации дело, а в обычной человеческой реакции! Посмотри на лицо Жукова и на лицо Горбуненко!
— Ну, ты блин, даёшь! Может ему комфронта, руку передавил, вот майора и перекосило.
— Этому амбалу, руку передавил? Не смеши. И его вовсе не перекосило. Это улыбка старшего — младшему. Не важно, по званию ли, по возрасту. И поза его тоже...
— А в позе, что не так?
— Слушай, может я лучше, Казимира Львовича позову, он тебе всё по-научному объяснит?
— Стоп, не надо по-научному и прекрати меня Луганским пугать. Ты давай своими словами скажи, в чём дело?
— Ммм... есть такая наука — физиогномика. И исходя из неё, выражение лица, а так же вся поза майора, противоречат тому, что должно быть.
— То есть ты считаешь, что если он угодливо не изгибается и льстиво не улыбается при виде Жукова, то снимок может быть «липой»?
— Да при чём тут угодливый изгиб! Я ведь про другое!!
— Так
вытянув руки ладонями вперёд, прекратил крик души майора
— не ори, я понял, что эта фотка тебя сильно смущает. Что предлагаешь?
Третьяков, остывая, закурил и уже спокойно продолжил:
— Насколько я знаю, люди из контрразведки вовсе не склонны позировать перед каждым фотографом. То есть, снимки делает либо кто-то из своих, либо... всё равно кто-то из своих. А задумка такая — мы убираем с фотографии Жукова и оставляем Горбуненко с протянутой для пожатия рукой. После чего показываем это фото в его отделе, и в других отделах СМЕРШ фронта. Есть надежда, пусть и маленькая, что кто-нибудь может сказать, кому он на самом деле жал руку.
