богатстве, а на героях. Есть герои – племя будет жить. Герои не только крепкие мускулами и храбрые в бою, но герои и в волшбе, познании мощи богов…
– Добро, – сказал он после непродолжительного раздумья, – добро пожаловать, доблестный Тугарин, на пир киевского князя! Да запомнится он тебе.
Он перехватил понимающий взгляд Претича. Тот понял без слов, что посол или не посол, а живым дальше ворот не уйдет.
Но Тугарин проревел мощным голосом, от которого зазвенело оружие на стенах:
– Запомнится!.. И вам тоже.
Тугарин и за столом возвышался на голову над соседями. Шлем не снял, оттуда угрожающе смотрела разъяренная змея, на груди с широкой круглой пластины, закрывавшей всю необъятную грудь, тоже смотрела змея: страшная, уродливая, с распахнутой в ярости пастью.
Владимир вспомнил свое детство, когда слушал стариков и не мог понять, почему Змей едет сражаться с богатырем, прятавшимся под мостом, на своем коне, кричит на него, называя травяным мешком и волчьей сытью… Почему оба бьются мечами, хотя Змей должен бы летать и жечь огнем? Вот о каких Змеях шла тогда речь…
Тугарин ел жадно, хватал руками с общего блюда лучшие куски баранины, даже свинины, из чего Владимир понял, что если он даже из хазар, то из тех, которые нарушили обет не есть свинину, из-за чего оставшиеся верными обету хазары называют их презрительно хазерами, то есть свиньями.
Он вспомнил обрывки разговоров, подслушанные в императорском дворце Царьграда, умный учится всюду:
– Как я слышал, твое племя в самом деле очень древнее… Оно преуспело в магии, познании движения звезд. Но что заставило таких, как ты, взяться за оружие?
Тугарин отмахнулся с пренебрежением:
– Что дало знание звезд нашим мудрецам?
– Ну, – ответил Владимир в затруднении, – их уважают, их таблицами пользуются, о них говорят, на них ссылаются…
– Старики, – сказал Тугарин презрительно. – Что они знают о жизни?.. Они забыли ее вкус. Разве не самое великое – чувствовать горячую кровь в жилах, видеть свою удаль и ловкость, мчаться по степи на горячем коне, врываться в села земледельцев, жечь дома, убивать мужчин, насиловать женщин?
Владимир краем глаза видел, как в такт словам Тугарина одобрительно кивали хан Тудор, степняк Казарин, а также его богатыри из варягов, даже многие русские богатыри явно согласны, да что они, он сам совсем недавно так считал… и даже делал. Это поляне – свои, а всякие там древляне, вятичи, угличи, дрягва – их можно, их нужно…
– Может быть, ты и прав, – ответил он со вздохом. – Мы сами врывались в эти дома, жгли, убивали и насиловали… Я взял Киев силой и кровью, но теперь это мой город, теперь это наш народ, с которого мы кормимся. И мы не дадим здесь жечь и убивать.
Снова богатыри, в том числе Тудор и Казарин, закивали одобрительно. А Тудор добавил:
– Где, говоришь, земли твоего народа, сынок? Когда нам покажется, что кони чересчур разжирели, а мужчины разучились носить оружие, мы придем туда. Вы ведь любите брань? Вы ее получите на своих землях.
Тугарин взрыгнул, отшвырнул наполовину обглоданную кость на середину стола. Кувшин дорогого греческого вина рассыпался, красное вино побежало по белой скатерти, жадно впитываясь, но потекло и на ноги богатырям. Владимир видел, как даже сдержанные бояре свирепеют на глазах. Статус посла удерживал их пока что от драки, но ярость кипит, вот-вот хлынет через край, тогда ни княжеский гнев, ни особое положение не удержит от жажды дать в зубы наглецу, рассечь ему голову, увидеть красное мясо, ощутить на зубах вкус крови…
А Тугарин словно дразнит нарочито: обглоданную кость швырнул не под ноги, а на середину стола, звучно взрыгивал, икал, вытирал жирный рот краем белоснежной скатерти, еще даже не залитой вином. Владимир накалился и сам, красная волна гнева уже начала застилать глаза. Чуть было не грюкнул люто, что посади свинью за стол, она и ноги на стол… но вдруг память ехидно подсунула картинку, когда он с одним таким же наемником обедал в доме одного знатного вельможи Царьграда. Там было настолько возвышенно и чинно, а на них смотрели как на полузверей, что оба, не сговариваясь, начали себя и вести так, как того ждали от диких варваров: чавкали погромче, гоготали, хватали руками лучшие куски даже с блюд других гостей, сморкались в скатерть, чего этот детина еще не делает…
Тугарин звучно икнул, посопел, ухватил грязной жирной пятерней край скатерти, задрав ее так, что посуда перевернулась, звучно высморкался, с удовлетворением оглядел то, что выдул из ноздрей, а то, что осталось на пальце, брезгливо вытер о нарядную одежду соседа справа, знатного и разодетого, как индийский петух, Лешака, поповского сына.
Алеша вскочил, едва не опрокинув стол. Румяное мальчишечье лицо было пунцовым от стыда и гнева. Набрав в грудь воздуха побольше, став в самом деле похожим на горластого петуха, он вскричал во весь голос:
– Что за грязная свинья за столом?.. Да выволочь ее за поросячий хвост, да шарахнуть о ворота, чтобы одна шкура осталась!
Тугарин с удовлетворением оскалил зубы:
– Громкая речь от сопливого щенка.
– Я тебе не щенок! – завопил Алеша.
– Сопливый, – подтвердил Тугарин, словно это не он только что утяжелил скатерть так, что она медленно сползала к полу. – Но уже лает… Нет, пока только тявкает. Но штанишки уже подмокли! А внизу лужа.
Он сказал это с таким убеждением, что не только гости, сам Алеша посмотрел себе под ноги. В следующий миг завизжал в ярости, как придавленный телегой поросенок, с маху ударил Тугарина по лицу:
