Печора

Сотник. Цюда ждут. Аввакум кричит: «Не сгорю. Плоть, может, и сгорит, а душа к небу уйдет. Судьба божия разрешится».

Лешуков. Me разрешится. Вот указ царский: «Казнить без пролития крови». За великие на царский дом хулы казним. Поделом вору и мука. Скажи там на посаде, чтобы языки прикусили, иначе худо будет. Плетьми запорем каждого, кто смуту чинить станет. Иди, и чтобы роженье сухое было, вмиг чтоб сгорели.

Сцена вторая

Из тьмы земляных ям на поверхность вытащили протопопа Аввакума, Лазаря, Федора и Епифания.

Лешуков. Прощайтесь.

Аввакум. Прости меня, Федор. Свет мой, батюшко, прости меня. Обижал я тебя. За пятнадцать лет в тундре душой зачерствел. Настал черед очиститься в огне. Иссохла душа моя. Нет в ней ни воды, ни источника слез. Прощай, батюшко.

Федор. И ты прости меня, свет наш! Чудо должно свершиться. Ужаснится небо и подвижатся основания земли.

Чтение прервала Соня:

— А как же Федор разговаривает, коль у него дважды язык вырывали?

— Они обрубками языков научились говорить. А потом, в театре условность допустима. Допустима? — это ко мне вопрос.

— Допустима, — отвечаю я. — Меня сейчас другое интересует: насколько бережно вы отнеслись к самим историческим фактам.

— Все выверено по книгам и документам, — ответил Валерий. — Не придерешься.

— А лексика?

— Тут сложнее. Мы слегка обновили лексику.

Саша продолжил чтение:

Аввакум (Лазарю). Боишься? Огонь не страшен. Повидать бы родненьких моих детишек Да Настасьюшку. Страшно уйти, не попрощавшись. А огонь — раз плюнуть. Войдешь — и светлый покой наступит. Огонь только плоть съест, а души не коснется. Огонь — это наш дар божий. Благословен буди, господи, во веки веков! Аминь! (Епифанию.) Благослови, отче.

Епифаний. В чистоте пребывай. Всегда будешь ты для верующих духовным отцом. На славу Христу, богу нашему. Аминь! Прощай, Аввакумушко. Бог дал нам все: твердое сердце и добрую волю, избранниками, своими нас сделал. Поспешим и сделаем последний земной шаг.

Аввакум. Нет, отче, дозволь мне первому в сруб войти.

— Сцена третья, — читал Саша. — В срубе в четырех углах привязывают стрельцы приговоренных к сожжению.

Лешуков. Покрепче прихватывай.

Стрелец первый. Да куда уж крепче. Вишь, рука хрустнула.

Аввакум. Руки-то можно было и не привязывать. Сожжению предать ведено, а не распятию. Ру-.ки-то оставь, батенька.

Лешуков. Оставь руки. Белено сжечь, а не распинать.

Лазарь. Глоточек бы, батюшко, белого вина…

Лешуков. Чего он просит?

Второй стрелец. Вина просит.

Лешуков. В последний час согрешить хочешь? А что Аввакум?

Аввакум. Дайте вина. И в Писании написано, что глоток вина не грешно. А в стужу…

Лешуков. Дать вина белого!

Третий стрелец. Вот хворост, а вот и огонь. Как приказано будет?

Лешуков. Слово покаянное даю тебе, вор и разбойник, Аввакум Петров.

Аввакум (людям). Держитесь! Не отступайте! Не доверяйтесь царям-иродам! За отеческое предание умирайте. За истину на костер идите! За добрые дела погибнуть не бойтесь. А ежели оступитесь, конец всему.

Ветер подхватил и разнес пламя..

В классе стояла тишина.

— Часть вторая, — продолжал Саша. — Пусть Валерка прочтет дальше, он больше над второй частью корпел.

— Погоди — попросил я. Что-то подсказывало повременить. Поразмыслить.

В классе стояла тишина. Никто не решался повернуть выключатель. Будто рядом витала святая тень протопопа и его мятежных союзников. Приобщение к великому их духу состоялось.

Кто-то должен был нарушить эту трепетную напряженность.

— Это необыкновенно по чистоте своей, — сказал я. — Но вот этот эпизод с белым вином…

— Вы думаете, кощунство? — вскипел вдруг Саша. — Нет и нет.

— Но какая мысль?

— А это характерно. И дело не в том, что распоп Лазарь любил выпить. К нему даже жена приехала в Пустозерск. На последние гроши она покупала спиртное и через подкупленных стражников переправляла вино в острог. И Аввакум прощал Лазарю, потому что тут тоже великая мысль. Человек — не господь бог. Он грешен. Но силен раскаянием своим, жаждой очиститься. И Лазарю прощал суровый протопоп его слабости. Научился прощать — ив этом его величие.

— Нет, ты о другом, о самом главном скажи, — перебил товарища Чернов.

— А самое главное тут вот что, — продолжал Саша. — Цари и военачальники боялись праведников. Лешуков ведет себя точь-в-точь, как вел себя Алексей Михайлович. Царь любил Аввакума. Он и сам бы не прочь стать таким справедливцем. Но у него другое назначение. Он должен казнить. Он глава полицейского государства. И будь он семи пядей во лбу, а все равно он должен сжигать, распинать, вешать всех, кто правдой воду мутит в его государстве. Был такой эпизод однажды. Дементий Башмач-кин, полупалач, полудьяк страшного Приказа тайных дел, после долгих пыток и истязаний подошел к Аввакуму и ни с того ни с. сего сказал:

— Протопоп, велел тебе государь наш Алексей Михайлович передать: «Не бойся никого, надейся на меня».

Изумили эти слова протопопа, который уже и сана-то священного был лишен. Только недавно в Успенском соборе срезали протопопу бороду, оборвали, как собаке, волосы на голове, отлучили от церкви, и он проклял отлучивших. Духовная казнь сопровождалась муками физическими. Накинулись на Аввакума церковники, сторонники Никона, избили непокорного протопопа. Трижды терял сознание Аввакум, трижды его холодной водой обливали, на ноги ставили и снова били и таскали по полу… И вдруг тайный палач говорит такое Аввакуму. Глазам и ушам своим не верит Аввакум. Переспрашивает он Башмачкина:

— Что же, так и сказал державный свет наш царь-государь и великий князь?

— Приказано тебе памятовать, что царь-государь всегда к тебе на помощь придет.

Поклонился Аввакум Башмачкину.

— Передай, говорит, батюшке, прославленному царю нашему, что достоин я, окаянный, грехов ради своих темницы суровой, казней лютых. Только просьба одна: пусть позаботится он, святая душа, о чадах моих, о жене моей, о страдающих всея Великия и Малыя и Белыя Руси.

— Передам, передам, — отвечал Дементий шепотом, спускаясь тайным ходом к Москве-реке.

— И вот здесь-то интересно, — продолжал Саша. — Аввакум в «Житии» все время подчеркивает к себе доброе отношение царя. Он говорит, например: «Братию казня, а меня не казня сослали». И такую страшную казнь чинят на глазах у Аввакума. «Лазарю, рассказывает Аввакум, взяли да выковыряли весь язык из горла. Мало крови пошло, а потом и совсем перестало. Он же и стал говорить без языка. Потом велели ему положить правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука, отсеченная, на земле лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала перед всеми: исповедала, бедная, и по смерти знамение спасителево неизменно… Я на третий день сам рукой во рту у Лазаря, рассказывает Аввакум, щупал и