изображающие собой то ли птицу, то ли самолетики. Приглядываюсь к ним и нахожу, что они больше похожи на наши детские, с которыми носились по сельским улицам мы, мальчишки, изображая одновременно и пилотов и самолеты. И вдруг меня охватывает странное ощущение. Я ощущаю вокруг себя присутствие не людей, но их до предела оголенные чувства, взволнованный разум.
Так бывало со мной в зале московского Большого театра, когда в гуле полуголосов вдруг ощутишь некую колеблющуюся сферу и уловишь нездешний долгий-долгий звук перед тем, как оркестр займет свои места и музыканты в «полушепот» тронут инструменты. Вот в тот предшествующий миг я словно ощущаю чувства и восторг мысли тех, кто приходил сюда, чтобы прикоснуться душою к святыне.
А древние храмы Италии наполнены мягким гулом, выдающим присутствие некогда переживших тут напряжение мысли и чувства. И в сердце мое входит высокое, до холодка в груди волнение, и я замираю на миг перед сонмом ушедших. То же чувство охватывает меня и сейчас в этом замкнутом пространстве не совсем привычного для современного человека строения. И я отчетливо слышу тот холодок в груди, то волнение, и становится жутко.
Я нахожусь в культовом чуме – нымгандяке.
Ганалчи сказал: «…Сюда не надо идти… А куда побежишь?… Мороз! Побежали сюда…»
Вчера и фразы этой как бы не услышал, а нынче она вспомнилась, да так ясно. Но где Ганалчи?
Тихо кругом. И только присутствие тайны, людских возведенных до экстаза чувств, необычайных ощущений тревожит меня, заставляя что-то немедленно предпринять.
Непроницаемой тайной окружен нымгандяк.
Я знаю немного о том культе, который до сих пор исповедует Ганалчи, и главная идея в нем – не уничтожать того, что добыто предками, но приумножать своею жизнью.
Когда-то испанские завоеватели жестоко искореняли культ дикарей, переплавляя изображения их богов и ритуальные предметы в слитки золота, сжигая храмы, письмена, собранные в книги. И только спустя десятилетия, даже века, оказалось, что конкистадоры уничтожили и поработили не дикарей (как тогда считалось), но Великую Культуру, так не похожую на все, что было известно цивилизованному миру.
На заре нашей национальной литературы гений Пушкина из всей разноплеменной России выбирает для пророческого стиха представителей трех национальностей: и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык.
Случаен ли этот выбор? В стихах Пушкина ничего случайного нет.
Что же стояло в те времена за словом «дикий»? Даль оставил нам тот живой разговорный русский язык:
«Дикий: В природном виде состоящий…»
Из двенадцати синонимов только два несут отрицательный смысл: это «свирепый» и «необразованный»; остальные определяют превосходное значение.
И у Пушкина дикий – как природный, необычайный, неизведанный.
Неизведанная культура эвенков по-странному волнует меня, заставляя подолгу жить в их кочевьях, бродить с ними по Большому Лунному кругу, следуя за стадами оленей, приглядываться к их укладу, привычкам, тайнам охотничьего ремесла и к тому многому, что кажется порою странным, даже наивным, а иной раз смешным.
В самом начале моих странствий расспрашивал я об эвенках местных сибиряков – русских. С улыбкой рассказывали мне о них, но и с уважением.
Охотники, дескать, непревзойденные, а так – дети.
И еще – «интеллигентами тайги» называли их первые исследователи. Многие из них в таежном безлюдии попадали в безвыходные ситуации, на которые так щедр Север. И тогда на помощь приходили эвенки. Так было с экспедициями Шишкова, Скропышева, Еланского, Подгурского… Так было со мной…
Однажды по какому-то непростительному легкомыслию мы отправились на оленях в дальнее стойбище. У нас было три упряжки, на каждой по человеку. Ехали мы легко и весело. Позади остались уже три кочевки, когда вдруг грянул сильный мороз, застав нас на самом глухом и безлюдном участке пути.
Ни зимовий, ни чумов, мы знали это точно, вокруг не было на добрый олений переход – полный день пути. Но это нас не пугало, поскольку олени бежали хорошо, мы тепло одеты, и в нартах, укутавшись в меховые одеяла, лежать было удобно. И вдруг среди безлесой голой калтусины, их называют тундра, где и кустика не было, олени мои с рыву «сломались». Встали, низко опустив головы, роняя с губ розоватую, подкрашенную кровью пену, которая, лубенея, со стуком падала в наст. Я попробовал вести животных за собой в узде, но свободно держащий и оленей и нарты крепкий снежный наст под моими унтами ломался, и я проваливался при каждом шаге. Олени не хотели идти, сначала упирались, потом легли. В провалы моих следов выступала вода. Под настом били теплые ключи, и я в любую минуту мог провалиться в них. Мороз лютовал, спутники, не оглядываясь, гнали вперед по тундре, и даже отчаянный мой крик не достигал их. Поднимался ветер. Я был один среди ледяной пустыни, товарищи мои далеко, а рядом умирают олени. Меня охватило отчаяние, я встал на колени перед бедными животными, гладил их по длинным мордам, ласкал, умолял не умирать и плакал. Слезы замерзали на ветру. Из оленьих глаз тоже катились слезы, они тоже плакали, надсадно и сипло дыша. Меня охватила безысходность, я осознал себя словно бы стоящим на хрупкой закраинке бытия, за которой были мрак и холод. Медленно истекали минуты, я лежал на нарте, повернувшись к ветру спиною, слушал, как безнадежно и больно хрипят олени, хватая раскрытыми пастями ледяной воздух, и как он сипло, даже с каким-то звоном входит в запаленные, простуженные насквозь легкие.
Спутники обнаружили мое отсутствие, когда достигли спасительной тайги. Затаборились, развели костер, натянули палатку, ждали, но меня не было. И тогда проводник, местный русский охотник Олеша, сгрузив с нарты всю поклажу, налегке снова выехал на калтусину.
Метель лютовала. Затихли олени, и кончились слезы. Я попробовал двигаться по насту, чтобы только не замерзнуть тут, когда Олеша подкатил ко мне. Он был деловит и энергичен. Быстренько оглядел упавших оленей и, найдя, что они вот-вот подохнут, зарезал.
– Завтра отвезем на табор и освежуем – будет мясо.
Определив под нами живую воду, заспешил, засуетился. Бросил в нарту единственную мою поклажу – медвежье одеяло, и мы, умостившись друг к другу спинами, покатили вперед к тайге.
Но бег оленей был недолог. Животные, обремененные непосильной тяжестью, как и те, погибшие, остановились.
Олеша орал на них, бил, пробовал тащить за узду, а я пытался тянуть уже не только оленей, но и нарту, но снова под ногами рушился наст, и снег на глазах чернел, напитываясь водою. Метель тундрой ходила вовсю. И нигде ни кустика, ни деревца, чтобы разжечь костер, ни ямки, ни бугорка, чтобы укрыться от ветра. Тогда я вспомнил, что калтус этот эвенки называли мертвым и ни одна тропа не проходила здесь.
Мы выпрягли оленей, поставили на ребро нарту, уложили животных за ней, сами легли рядом, решив переждать этот ледяной хиус. У нас не было ни продуктов, ни спальников, ни дров, чтобы разжечь костер, ни возможности двигаться вперед. Олешу еще держал на себе наст, но подо мной ломался, и каждую минуту я мог оказаться в воде. Однако и лежание наше становилось небезопасным. Твердь под нами теряла прочность, и мы вместе с нартами и оленями медленно продавливали ее. А вдруг под нами сочащееся теплыми родниками озерцо?!
Посоветовавшись, решили идти вперед. Взяли с собой только оленью упряжь, хотя и она была вовсе ни к чему. Поначалу передвигались так. Я лежал на нарте, Олеша, впрягшись, тянул ее по насту. Я помогал, толкаясь ногами, и это получалось: мы медленно, но все-таки двигались вперед. Но наст от моих движений стал ломаться и нарта оседать. Тащить ее стало невозможным. Олеша выбивался из сил. И мы бросили нарту. Я шел по насту скользящим шагом, движение
