начинает выходить и первый французский «очерковый» журнал «Французский зритель» («Spectateur Francois», июль 1721 – октябрь 1724, 25 выпусков). Его единственным автором был Мариво. В отличие от своего английского прототипа, журнал Мариво уже не содержал чисто хроникальных заметок, он весь состоял из очерков – зарисовок нравов, моральных рассуждений, небольших новелл и анекдотов. Большое место уделялось в журнале литературным вопросам: Мариво отвечал на возможную критику[151] своих произведений, высказывал собственную точку зрения на разные литературные стили, обсуждал на страницах журнала его жанр, направление и задачи. В журнале не было деления на рубрики, каждый выпуск представлял собой связный непрерывный текст. Вставные новеллы и анекдоты вводились обычно как иллюстрация какой-либо мысли и, почти как правило, – как достоверный «документ»: как услышанная от кого-нибудь история, как отрывок из частного письма или обнаруженной анонимной рукописи. Так, например, 20-й выпуск начинался следующим образом: «Неизвестный прислал мне несколько дней назад пакет; мой слуга принял его в мое отсутствие. В пакете я нашел рукопись, содержащую жизнеописание этого незнакомца, а также письмо, которое полезно привести здесь целиком, но из которого я процитирую лишь часть. Вот оно».[152] Далее следовало само «письмо», а затем и «жизнеописание». Но текст его прерывался порой замечаниями Мариво, его рассуждениями. В других случаях, как, например, в «Дневнике испанца, впервые приехавшего в Париж», якобы переведенном из какой-то иностранной книги,[153] Мариво не доводил повествования до конца, неожиданно переходя к новой теме.
Журналистике Мариво вне всякого сомнения принадлежит значительное место в просветительском движении. Велика ее роль в формировании творческого метода писателя. Значение «Французского зрителя» для кристаллизации творческой манеры Мариво можно, пожалуй, сравнить со стендалевскими дневниками 1801–1819 гг., в которых будущий автор «Красного и черного» отрабатывал приемы психологического анализа.
Журнал Мариво нельзя рассматривать лишь как чисто коммерческое предприятие: он скорее разорял своего автора, чем приносил ему материальное благополучие. Уже во «Французском зрителе», этой интереснейшей творческой лаборатории Мариво, писатель попытался осуществить некоторые свои эстетические принципы, развитые им в дальнейшем и в других «журналах», и в романах. Во «Французском зрителе» можно обнаружить характерные приметы стиля зрелого Мариво – свободу композиции, частое обращение к несобственно-прямой речи, обилие морально-этических рассуждений, стремление проникнуть в сложный мир человеческих переживаний, порой бессознательных и неясных, поиски новых слов и выражений для передачи этих чувств, семантические сдвиги, усложненный синтаксис и т. д. Все эти новации очень скоро вызвали ожесточенные нападки критики. Так, в «Письме из Лиона», напечатанном в «Меркурии» (июль 1722), о журнале Мариво говорилось: «В нем есть ум, но стиль его во многих местах показался мне слишком тяжелым, мне встретились фразы неясные, которые пришлось перечитать, чтобы уловить их смысл».[154] В том же духе высказывался и наиболее упорный эстетический противник Мариво аббат Дефонтен.[155]
Тем не менее, популярность «Французского зрителя» была достаточно велика: в 1723, 1725, 1727 и 1728 гг. выходили переиздания этого «журнала» отдельной книгой, вскоре же появились подражания и переделки – «Швейцарский зритель» («Spectateur Suisse», 1723) Дефурно, «Новый французский зритель» («Nouveau Spectateur Francois», 1723, 1725–1727) Ю. Ван Эффена, «Неизвестный зритель» (Spectateur inconnu», 1724), «Литературный зритель» («Spectateur litteraire», 1728), «Зрительница» («La Spectatrice», 1728) и др.
Прервав издание «Французского зрителя», Мариво в 1727 г. затевает новый журнал. Он назвал его «Неимущим философом» («Indigent Philosophe»). Точное время выхода этого журнала не установлено, семь его выпусков появились, очевидно, в первой половине 1727 г.
Хотя «Неимущий философ» представляет собой продолжение «Французского зрителя», написан он совсем в ином ключе. Повествование развертывается как свободный монолог рассказчика, именно рассказчика, вымышленного персонажа с выдуманной судьбой и своеобразной жизненной философией, перескакивающего с одного предмета на другой, между которыми порой трудно обнаружить даже отдаленную ассоциативную связь.
В этот «поток сознания» вклинивается беседа рассказчика с молодым человеком, начатая на благотворительном вечере и продолженная в каком-то второразрядном кабачке. Молодой человек, типичный представитель парижской богемы, был сыном музыканта, «весьма сведущего в своей профессии и очень большого пьяницы».[156] Сын унаследовал способности отца, особенно последнее. По его смерти молодой человек пошел было в солдаты, но это ремесло скоро ему наскучило и он дезертировал. После долгих скитаний юноша попадает в дом сельского священника, пожалевшего бездомного горемыку. Прожив некоторое время у кюре, молодой человек обирает своего благодетеля и скрывается. В пути ему встречаются бродячие актеры, и он пристает к их табору. Затем Мариво описывает то, что так хорошо знал: будни театра, споры из-за ролей, репетиции, вообще всю жизнь провинциальной актерской труппы, кочующей из города в город по размытым осенними дождями проселкам. Сначала юноша лишь присматривает за лошадьми, зажигает свечи и помогает ставить декорации, но однажды ему везет: заболевает один актер, и он берется исполнить его роль в каком-то незамысловатом фарсе. Дебют оказался удачным, и он начинает получать роли в серьезных пьесах.
Но еще до дебюта молодой человек испытал себя в иной роли – дамского угодника и сердцееда. «Вначале, – рассказывает он, – я бегал только за служанками и подбрасывал платочек самым хорошеньким из них; но вскоре наступил черед горничных, и тут уж я начал выбирать. Немало слез было пролито из-за моих прекрасных глаз. А я гордился этим, я сдвигал на ухо шляпу, надевал красные чулки и платье (я их брал из реквизита труппы) и выглядел в этом наряде хоть куда; я кружил головы горничным из лучших домов. Я отважился даже строить куры гризеткам, и они не устояли против этого искушения. Я думаю, что и многие богатые горожанки могли бы признаться, что неравнодушны ко мне. Ну а я не так застенчив, как они, и прямо скажу, что неравнодушен вот к этой бутылке; ну-ка, опрокинем». [157]
После первых театральных триумфов его успех у женщин неудержимо растет. Провинциальные дамы ищут его общества и покровительствуют ему, и вскоре на него обращает внимание светская дама, приехавшая из Парижа. «Эта дама из общества стала со мной простой провинциалкой, она любила меня во все тяжкие, но любила, как любят в романах; такая любовь требует вздохов, всякой там изысканности и бесконечного томления».[158] Не приходится удивляться, что все эти романтические бредни скоро герою наскучили.
К сожалению, Мариво вскоре оборвал пьяные излияния рассказчика. Его история могла бы перерасти в интересный плутовской роман, повествующий о дальнейших похождениях героя. Отметим, что в «Неимущем философе» содержались в зародыше некоторые сюжетные мотивы «Удачливого крестьянина»: успех героя у женщин и умелое использование этого успеха, расчетливость и актерство в любви, наконец, мотив случайности, удачи, сопутствующей герою на его жизненном пути, а также постоянный самоанализ и пространные моральные рассуждения рассказчика.
Несомненно удался Мариво речевой портрет героя; писатель прекрасно передает атмосферу непринужденной застольной беседы, когда рассказчик под влиянием выпитого вина делается все более откровенным и циничным, а его речь – все более грубой, шумной и бессвязной.
С большим юмором– описывает Мариво жизнь провинциального городка: смешное соперничество
