оторвали цветок его любви — Синту? Но чьи это лёгкие шаги? Синта! Голос её — как журчание воды для путника в пустыне.
— Я — как птица, вырвавшаяся на волю! Я могу захлебнуться радостью. Я могу парить над морем, по которому плывёшь ты, и приникать к травам, которых касался ты! Мне понятны все голоса, все звуки, все мысли и все чувства, какие есть на земле!
— О Синта! — шепчет Ганнон, гладя её руку с тонкими пальцами. — Ты любовь, дарующая забвение! Где ты, там моя родина.
Наступил вечер. Полная луна медленно выплывала из-за холмов. Казалось, лицо Владычицы Тиннит расплылось в улыбке. Нет, она не гневается на них, презревших законы жрецов. Ласково смотрит Тиннит на две фигуры, слившиеся в поцелуе.
— Пора возвращаться, — говорит Ганнон. — Пока мы ещё не можем быть вместе.
Синта кивает головой. Да, она понимает. На корабле жрец Стратон — он не должен знать, что она здесь, иначе проклятье Магарбала настигнет их даже за Столбами Мелькарта.
На палубе «Сына бури» Ганнон увидел Мидаклита. Эллин сидел на смотанных в круг канатах и усердно растирал что-то в ладонях.
— Толчёный лотос, — пояснил Мидаклит.
Ганнон взял щепотку лотоса с его ладони:
— Напоминает по вкусу финики.
— А какой запах! — восторгается эллин. — Но это ещё не всё. Я раздобыл амфору вина из лотоса. Отведав его, я понял, почему, выпив сок лотоса, спутники Одиссея забыли свою родину. Они были просто пьяны!
Взяв под руку Мидаклита, опьянённого то ли лотосовым вином, то ли новизной всего увиденного, Ганнон направился к корме. Там собралось человек двадцать колонистов. Они обступили Малха. Кормчий любил рассказывать всяческие небылицы. Ганнон прислушался к ровному, слегка глуховатому голосу старого моряка.
— На берегу нас окружили люди с языками до земли. Они пили воду из ручья, не нагибаясь. Когда им было холодно, они обматывали шею языками.
Колонисты подались вперёд. Кто-то воскликнул:
— О боги!
В это мгновение Малх заметил приближающегося суффета и умолк. Ганнон воспользовался этой паузой.
— В той же стране, — начал Ганнон, стараясь подражать тону Малха, — жили люди с ушами большими и хрупкими, как капустные листья.
Колонисты насторожились.
— Такие уши у них выросли потому, — продолжал Ганнон, — что они верили басням наподобие той, которую только что рассказал вам Малх.
Колонисты дружно расхохотались. Малх смущённо потирал затылок.
— Ты не обижайся, Малх, — обратился Ганнон к старому моряку, когда они остались одни. — Землепашцы и так легковерны, а тут ещё ты со своими баснями. Прибереги их для другого случая.
— Я понял тебя, — отозвался старый моряк. — Я буду лучше рассказывать их чужеземным купцам. Пусть они, укачай их волны, боятся даже близко подойти к Столбам Мелькарта.
Палуба опустела. Ганнон прислонился к перилам, прислушиваясь к плеску волн, скрипу мачт и балок. Корабль выходил в открытое море.
Столбы Мелькарта
Три дня и две ночи флотилия плыла на закат. Берег изредка оживлялся хижинами, сбившимися к воде подобно стаду овец. То и дело попадались рыбачьи лодки, тянувшие за собой паутину сетей. На лодках были прямые паруса, напоминающие большие циновки. Даже Малх и тот был удивлён.
— Каких только я не видел парусов, — бормотал моряк, — из льна, из кожи, а вот таких ещё не встречал.
Приложив ладони к губам, рыбаки что-то кричали карфагенянам:
— Хорошего улова, камышовые паруса! — отвечали им дружно карфагеняне.
Море было синее и спокойное. Казалось, оно хотело обнять и приласкать на прощание своих сыновей, выходивших в океан.
К вечеру с правого борта показалась жёлтая скала с раздвоенной, как змеиный язык, вершиной. За ней встали, словно тени, лиловые вершины далёких гор. Слева выплыл берег, покрытый лесом.
— Вот они, Столбы Мелькарта! — торжественно произнёс Мидаклит.
— Где же они? Я не вижу никаких Столбов! — волновал ся Гискон.
Эллин расправил бороду. Ему доставляло удовольствие отвечать на вопросы мальчика.
— Лежащая под небесным сводом земля, — начал он, — делится на три части.[38] Одна из них называется Азией, другая — Ливией, а третья — Европой. Европа отделяется от Ливии Внутренним морем. Оно так широко, что его не пересечёшь за три дня и три ночи. И только здесь, — эллин протянул вперёд свою ладонь, — можно увидеть одновременно Европу и Ливию. Только здесь! Вот он, узкий пролив, разделяющий два материка, вот они, ворота, соединяющие Внутреннее море с океаном. Давным-давно, когда твои предки финикияне ещё не отваживались выйти в океан, они верили, что сразу за этими как бы встающими из волн скалами начинается царство смерти и мрака. И до сих пор эта земля, — Мидаклит указал вправо, — называется Запаном, страной мрака.[39] Твои предки думали, что сюда, завершая свой дневной путь, спускается бог лучезарного солнца Мелькарт, чтобы утром выйти из других ворот, находящихся где-то на востоке, за Индией. Поэтому и теперь зовут эти скалы Столбами Мелькарта. Потом, когда страсть к наживе повела финикиян в океан и на его берегах были основаны первые колонии, моряки отодвинули Столбы дальше на закат. Столбами стал называться пролив, отделяющий остров, где теперь находится город Гадес, от страны Запан.
— Так, значит, нет никаких Столбов? — разочарованно промолвил Гискон.
— Нет, — задумчиво ответил эллин.
И, словно отвечая на какой-то другой, давно уже волновавший его вопрос, он продолжал:
— Так же, как нет пределов для человеческих дерзаний. Человек всегда создаёт воображаемые Столбы, очерчивая ими границы своего знания. Когда его мысль переходит за эти границы, он отодвигает их дальше и дальше. И так без конца.
— И мы тоже передвинем Столбы?
— Ты понял меня, мой мальчик! — удивлённо воскликнул эллин. — Может быть, это сделаем и мы, когда откроем людям то, что им пока ещё неведомо.
Корабль начало сильно качать. Рабы гребли изо всех сил, но «Сын бури» словно застыл на месте. Казалось, океан, ревниво оберегая свои тайны, не хотел никого пускать в свои владения.
Взяв щепку, Ганнон бросил её за борт. Волны подхватили, завертели её, и через мгновение она скрылась за кормой.
— Какое сильное течение! — обратился Ганнон к учителю.
— А знаешь, почему? — отозвался Мидаклит. — Океан вливает свои воды во Внутреннее море через этот пролив.
— Да! — согласился Ганнон. — Я слышал, что корабли простаивали перед Столбами неделями и подчас ни с чем возвращались в свои порты.
Край неба розовел. По небу плыли острые, как копья, облака. Это была верная для моряков примета.
— Ветер усиливается! — весело воскликнул Ганнон. — К утру мы выйдем в океан. Эй, на корме! Прибавить паруса! — приказал он.
