– Что же здесь странного?
– Дело в том, что я посвятил жизнь изучению и сохранению истории евреев в этой части Италии и никогда не сталкивался со свидетельствами того, что им предоставляли убежище в названном вами монастыре. Собственно, материалы, попадавшие мне на глаза, скорее позволяют предположить обратное: евреи попросили убежище и получили отказ.
– Вы абсолютно в этом уверены?
– Я уверен в этом настолько, насколько вообще можно быть в чем-то уверенным в подобной ситуации.
– Одна из монахинь рассказала, что во время войны в монастыре укрывалось около дюжины евреев. Она даже показала мне подвальные помещения, в которых они жили.
– Как зовут эту добрую женщину?
– Мать-настоятельница Винченца.
– Боюсь, мать-настоятельница сильно ошибается. Или, что гораздо хуже, намеренно вводит вас в заблуждение, хотя я и не решился бы выдвинуть такое обвинение против человека ее духовного звания.
Габриелю вспомнился поздний телефонный звонок в его номер в отеле.
Раввин подался вперед и положил руку на плечо гостю.
– Скажите, синьор Дельвеккио, какой интерес представляет для вас это дело? Чисто академический?
– Нет, это личное дело.
– Тогда вы не будете возражать, если я задам вам личный вопрос? Вы еврей?
После некоторого колебания Габриель ответил, не солгав.
– Много ли вам известно о том, что произошло в годы войны? – снова спросил раввин.
– Мне стыдно в этом признаться, но мои знания определенно недостаточны.
– Поверьте, я к этому привык. – Раввин тепло улыбнулся. – Вам нужно кое-что увидеть.
Они пересекли темную площадь и остановились у ничем не приметного жилого дома. За открытым окном какая-то женщина готовила ужин в маленькой кухне. В соседней комнате три старушки сидели перед включенным телевизором. Над дверью Габриель заметил дощечку с надписью: «Израильский дом призрения». Здание было еврейским приютом.
– Прочитайте вот это.
Раввин зажег спичку и поднес к мемориальной табличке. Приют был основан в память о евреях, арестованных немцами и депортированных во время войны. Раввин погасил спичку и посмотрел на старых евреек.
– В сентябре тысяча девятьсот сорок третьего года, незадолго до падения режима Муссолини, немецкая армия оккупировала всю северную часть полуострова. Через несколько дней глава здешней еврейской общины получил распоряжение СС составить и передать немцам список всех проживающих в Венеции евреев.
– И что же он сделал?
– Он предпочел совершить самоубийство, предварительно оповестив общину, что времени почти нет. Сотни человек покинули город. Многие нашли убежище в церквах, монастырях или в домах простых итальянцев. Некоторые попытались перейти швейцарскую границу, но их не пропустили.
– И никто не нашел убежища в Бренцоне?
– У меня нет никаких доказательств того, что евреи из Венеции или, если на то пошло, откуда-то еще, скрывались в монастыре Святого Сердца. Напротив, в нашем архиве имеются письменные показания одной семьи, которая обратилась в этот монастырь, но получила отказ.
– Кто же остался в Венеции?
– Старики. Больные. Бедные, не имевшие средств, чтобы пуститься в путь или дать взятку. Ночью пятого декабря в гетто вошли итальянские полицейские и фашистские банды. Сто шестьдесят три человека были арестованы. Жителей подняли с кроватей и посадили на грузовики. Их отправили сначала в лагерь Фоссоли, а потом, в феврале, перевели в Аушвиц. Оттуда живым никто не вышел.
Раввин взял Габриеля за локоть, и они вместе медленно двинулись по краю площади.
– Облаву на римских евреев устроили двумя месяцами раньше. В пять тридцать утра шестнадцатого октября на территорию гетто ворвались более трех сотен эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова». Переходя от дома к дому, они стаскивали евреев с постелей и загоняли в грузовики. Сначала их временно разместили в бараках военного училища примерно в полумиле от Ватикана. Некоторым из эсэсовцев захотелось увидеть купол большой базилики, и по их желанию маршрут был соответственно изменен. Когда конвой проходил мимо площади Святого Петра, некоторые из сидевших в кузовах грузовиков несчастных умоляли папу римского спасти их. Все указывает на то, что он был прекрасно осведомлен о случившемся в то утро в гетто. В конце концов, эти ужасные события разворачивались у него под окнами. Но он и пальцем не пошевелил.
– Сколько же их тогда взяли?
– Только в ту ночь более тысячи. Два дня спустя римских евреев погрузили в железнодорожные вагоны на станции Тибуртина и отправили на восток. Через пять дней тысяча шестьдесят душ погибли в газовых камерах Аушвиц-Биркенау.
– Но ведь многим удалось спастись, не так ли?
– Да, примечательно то, что четыре пятых итальянских евреев пережили войну. Как только немцы оккупировали север страны, тысячи человек устремились на юг, находя убежище в монастырях, католических школах и больницах. Других приютили простые итальянцы. На суде Адольф Эйхман показал, что каждый из переживших войну евреев обязан своей жизнью тому или иному итальянцу.
– Но разве они, итальянцы, не исполняли распоряжение Ватикана? Разве не права мать Винченца, говорившая о папской директиве?
– Церковь хочет, чтобы мы поверили именно в это, но, боюсь, не существует никаких свидетельств того, что Ватикан отдавал подобного рода указания, направленные на спасение евреев. Есть как раз основания полагать, что Ватикан не отдавал таких инструкций.
– Что же это за доказательства?
– У нас есть свидетельства многих евреев, которые пытались найти убежище на территории церковной собственности и получили отказ. Другим было предложено ради получения убежища перейти в католичество. Если бы папа распорядился открыть двери церквей и монастырей перед ищущими спасения евреями, никто, ни один монах и ни одна монахиня, не посмел бы его ослушаться. Спасавшие беглецов итальянские католики поступали так из сострадания и доброты, а не потому, что исполняли директивы верховного понтифика. Если бы они ждали инструкций, то, боюсь, еще больше итальянских евреев погибли бы в Аушвиц-Биркенау. Нет, никакой директивы не было. На самом деле, несмотря на неоднократные призывы со стороны союзников и обращения еврейских лидеров по всему миру, Пий так и не набрался мужества открыто выступить против массовых убийств европейских евреев.
– Но почему? Почему он молчал?
Раввин развел руками.
– Он оправдывался тем, что ввиду универсальности церкви не может становиться на ту или иную сторону, даже если одна из сторон – нацистская Германия. Осудив жестокости Гитлера, говорил Пий, ему пришлось бы осуждать также жестокости союзников. Он утверждал, что, высказавшись открыто, только усугубил бы положение евреев, хотя трудно представить, что могло бы быть хуже убийства шести миллионов. Пий видел себя государственным деятелем и дипломатом, актером на сцене европейского театра. Ему хотелось сыграть свою роль в таком урегулировании, чтобы в центре континента сохранилась сильная антикоммунистическая Германия. Впрочем, у меня есть на этот счет и собственная теория.
– В чем она состоит?
– Несмотря на публичные заявления о любви к еврейскому народу, его святейшество, на мой взгляд, был безразличен к нашей судьбе. Не забывайте о том, что он вырос в католической церкви, для которой антисемитизм является вопросом доктрины. Он приравнивал евреев к большевикам и придерживался того
