американским гражданином, рожденным в Америке, эту страну я помнил и любил, ибо детство мое прошло здесь, в этом краю.
Здесь и тогда было опасно – когда я родился, уже шла война, негритянские банды нападали на фермеров, угоняли скот, убивали людей, обстреливали дома из минометов и РПГ. Я помнил и прожектора по углам дома, и колючую проволоку, которой были обтянуты заборы и загоны для скота, и стальные ставни на окнах, и автоматы в руках фермеров, с которыми они обращались также спокойно и обыденно, как с тракторными рычагами. Но я помнил и многое другое – вкус молока, только что надоенного, на завтрак… Шашлык на природе – когда здоровенный кусок отборного филея жарят на решетке, а потом разрезают на ломти и из-под ножа струями брызжет сок… Тот львенок, отбившийся от прайда – отец едва успел унести меня на руках к Лэндроверу, как на горизонте появилась разыскивающая своего львенка львица… Терпкое южноафриканское вино – отец категорически запретил мне пробовать его хоть глоток, и я стащил бокал, за что получил ремнем…
Огромное стадо скота – впереди шел громадный, пошатывающийся от своего веса бык-производитель весом больше тонны, он шел, с презрением поглядывая на весь окружающий мир, и его рога по остроте не уступали рыцарским копьям. Теленок – я назвал его Микки, и он стал талисманом фермы, а к полутора годам вырос в огромного племенного быка – производителя. Но на крик 'Микки!' он отзывался всегда, и шумно сотрясая копытами землю, бежал ко мне, чтобы отведать соленый кусок хлеба. Мать боялась, что такое огромное животное затопчет меня – но Микки всегда подходил ко мне очень осторожно. Работники фермы – дед всегда посылал их детей, кто того хотел, учиться в школу за счет хозяина.
И этого мира больше не было. Он исчез, унесенный смертью. Пули и гранаты террористов, эмбарго и международное давление смели этот мир, разрушили его, растоптали. Белые фермеры бежали, в большинстве своем в ЮАР, уводя с собой скот, продавая за бесценок нажитое поколениями своих предков. Остановились заводы и фабрики, начали закрываться шахты, исчез скот с пастбищ. Пламя междоусобной войны, раз опалив эту землю, уже не уходило с нее – изгнав белых, черные начали с упоением вырезать друг друга. Та страна, что была в свое время раем, стала логовищем огня…
Глядя по сторонам, я узнавал – и не узнавал. Тот же самый дом, в который я приехал в коляске, когда мне не было и года – тот самый, построенный из каменных валунов моими предками больше ста лет назад, семейное гнездо де Ветов, в котором находился стол и кров для каждого – он по-прежнему горделиво возвышался над миром, словно утверждая незыблемость времени. Его стены наверное устояли бы и перед артиллерийским обстрелом – но все стекла были выбиты, ведущая к особняку лестница наполовину разрушена, перил больше не было. Второй этаж дома был сделан из дерева – и его время не пощадило – тот тут то там виднелись проломы, как будто стены пробивал обезумевший носорог, окна были завешаны какими-то грязными тряпками. На одном из обломков перил террасы гордо сидел петух…
Скота больше не было – получившие независимость гордые матабелы-скотоводы больше не разводили крупный скот, племенных быков – они разводили коз. При дедушке слово 'козопас' считалось страшным оскорблением – сейчас же козы виднелись повсюду. С меканьем они ходили по двору, жевали обрывки травы, гадили где попало.
Козьим и куриным дерьмом был завален весь, некогда ежедневно выметавшийся до блеска двор.
Не было и техники – когда-то здесь было три трактора и четыре грузовика, не считая джипов – сейчас не было ни одного. Один из тракторов, гусеничный 'Фергюсон' с открытой кабиной, стоял у самых ангаров, наполовину разобранный, остальных я не видел, но был уверен, что их нет. Смысла держать технику, чтобы разводить коз не было никакого…
– Вспоминаешь старые деньки? – Ник незаметно подошел сзади, хлопнул по плечу, отчего я нервно дернулся. Теряю квалификацию в этой поездке – во время службы ко мне со спины никто бы не подкрался. Или старею?
– За сколько продали эту ферму? – глухим голосом спросил я – Семьсот тысяч долларов США. Хорошо хоть скот удалось вывезти – а вот технику пришлось оставить – Мугабе запретил из этой страны вывозить чтобы то ни было.
Господи… При Яне Смите эта ферма по справедливой оценке стоила примерно пятнадцать миллионов долларов – только земля и постройки, не считая техники и скота. Семьсот тысяч долларов…
– Семьсот тысяч долларов… – тупо повторил я, глядя на царящую вокруг разруху, на ходящих вокруг негров…
– Вот именно, братишка. Семьсот тысяч долларов. Все что собиралось поколениями, оказывается, стоило всего семьсот тысяч долларов. А сейчас за эту землю не дадут и ста тысяч – потому что у негров нет ни денег, ни желания ее обрабатывать, а белых фермеров после изгнания двухтысячного года в эту страну не затащишь и на аркане. Вот тебе результат правления черных в течение всего одного поколения – Не черных! – раздался сзади голос Дэвида – не черных! А террористов и подонков!
– А ты ведь воевал вместе с этими террористами и подонками. Так как же вы не удержали страну? – упрекнул я Дэвида – Да, воевал. Я воевал сначала за свое племя с твоим отцом и дедом, потом я воевал против террористов в составе 'Скаутов Селуса' (практика, надо сказать, распространенная в Родезии. Много террористов перевербовывали и они воевали против других террористов, даже в составе спецназа – прим автора). Я бы никогда не стал воевать за белых – но отец Ника и брат твоего отца мне кое-что объяснил.
Он объяснил, что если у власти белые – ни одному из племен не бывает обидно. А если кто-то из черных – другие племена никогда это не примут. Я понял это – жаль, что в свое время этого не поняли многие другие.
– Они расплатились за свои заблуждения, брат – вставил слово Ник – расплатились морем крови. Мугабе пытался уничтожить их народ, поголовно вырезать всех тех, кто сражался с ним в одном строю.
– Бессмысленный разговор… – подвел я итог. Чувствовал я себя совсем хреново – зрелище разрушенного дома, где я провел немало времени в детстве, произвело на меня угнетающее впечатление.
– Может разберемся со всем и поедем?
– Нет… – Ник покачал головой – местный нкози предложил нам разделить с ним стол. Отказаться – значит нанести смертельное оскорбление. А проблем с матабелами я не хочу. Задержимся на ночь, а утром, если найдем что хотели, двинемся в путь…
Стол даже не хочу вспоминать. Мясо какого-то животного (как мне потом объяснили – козла) – жесткое как подошва ботинка, вонючее. Я вообще люблю мясо с костра, но это… Съел через силу. Тем более, что за столом, отдавая дань уважения хозяевам, говорили на синдебеле, а я на этом языке не понимал ни слова. 'Насытившись', я вышел из-за стола первым, поклонился, прижав руку к левой стороне груди. Не знаю, так ли принято благодарить – но матабелы и местный нкози восприняли это благосклонно. Выйдя из дома, я первым делом отстегнул с пояса небольшую серебряную фляжку, глотнул коньяка чтобы перебить тот ужасный вкус, воцарившийся у меня во рту. Господи, как вообще этим можно питаться?! И это страна, говядина из которой раньше ценилась как самая лучшая в мире…
– Ну, как тебе обед? – на воздух вышел и Ник – Спасибо… Еще один такой обед, и я заделаюсь вегетарианцем. Они что, не могли развести нормальный скот, они же его разводили испокон века?
– С козами проще – за ними ухаживать не надо. Да и перегнать в другое место их проще, если сюда идет армия…
– Ладно… Давай займемся делом. Фотография у тебя?
Ник достал из нагрудного кармана пробитую гвоздем фотографию, мы уставились на нее – Ты помнишь, что это за строение? – показал я на место, пробитое гвоздем – Смутно… Давно все таки было… Кажется это с другой стороны дома, там хранили инвентарь и запчасти для сельхозтехники. А на втором этаже складывали ненужные вещи из дома.
– Тогда пошли – глянем…
Обходя дом, я заметил Марину – та забралась на развесистое дерево, подобно огромной кошке и сейчас смотрела куда-то вдаль…
– Что это с ней? – недоуменно спросил я у Ника – А, не обращай внимания… Видимо воспоминания нахлынули… Не стоило ее с собой брать.
– Почему?
– Марина больна этой страной… Той, что была раньше. Как и мы все…
