screamed. A hand was clamped to her mouth. Now the gun was on the floor and William was struggling, held.
Mr. Melton said, 'Please,' standing there where he had stood, blood showing on his fingers. 'Let's not make matters worse.'
Someone pounded on the hall door.
'Let me in!'
'The manager,' said Mr. Melton dryly. He jerked his head. 'Everyone, let's move!'
'Let me in! I'll call the police!'
Susan and William looked at each other quickly, and then at the door.
'The manager wishes to come in,' said Mr. Melton. 'Quick!'
A camera was carried forward. From it shot a blue light which encompassed the room instantly. It widened out and the people of the party vanished, one by one.
'Quickly!'
Outside the window, in the instant before she vanished, Susan saw the green land and the purple and yellow and blue and crimson walls and the cobbles flowing down like a river, a man upon a burro riding into the warm hills, a boy drinking Orange Crush, she could feel the sweet liquid in her throat, a man standing under a cool plaza tree with a guitar, she could feel her hand upon the strings, and, far away, the sea, the blue and tender sea, she could feel it roll her over and take her in.
And then she was gone. Her husband was gone.
The door burst wide open. The manager and his staff rushed in.
The room was empty.
'But they were just here! I saw them come in, and now-gone!' cried the manager. 'The windows are covered with iron grating. They couldn't get out that way!'
In the late afternoon the priest was summoned and they opened the room again and aired it out, and had him sprinkle holy water through each comer and give it his blessing.
'What shall we do with these?' asked the charwoman.
She pointed to the closet, where there were 67 bottles of chartreuse, cognac, creme de cacao absinthe, vermouth, tequila, 106 cartons of Turkish cigarettes, and 198 yellow boxes of fifty-cent pure Havana-filler cigars….
The Fox and the Forest 1950( Кошки-мышки)
В первый же вечер любовались фейерверком – пожалуй, эта пальба могла бы и напугать, напомнить вспышки не столь безобидные, но уж очень красивое оказалось зрелище – огненные ракеты взмывали в древнее ласковое небо Мексики и рассыпались ослепительно белыми и голубыми звездами. И все было чудесно, в воздухе смешалось дыхание жизни и смерти, запах дождя и пыли, из церкви тянуло ладаном, от эстрады – медью духового оркестра, выводившего протяжную трепетную мелодию 'Голубки'. Церковные двери распахнуты настежь, и казалось, внутри пылают по стенам гигантские золотые созвездия, упавшие с октябрьских небес: ярко горели и курились тысячи и тысячи свечей. Над площадью, выложенной прохладными каменными плитами, опять и опять вспыхивал фейерверк, раз от разу удивительней, словно пробегали невиданные кометы-канатоходцы, ударялись о глинобитные стены кафе, взлетали на огненных нитях выше колокольни, где мелькали босые мальчишечьи ноги – мальчишки подскакивали, приплясывали и без устали раскачивали исполинские колокола, и все окрест гудело и звенело. По площади метался огненный бык, преследуя смеющихся взрослых и радостно визжащих детишек.
– Тысяча девятьсот тридцать восьмой, – с улыбкой сказал Уильям Трейвис. – Хороший год.
Они с женой стояли чуть в сторонке, не смешиваясь с крикливой, шумной толпой.
Бык внезапно кинулся прямо на них. Схватившись за руки, низко пригнувшись, они с хохотом побежали прочь мимо церкви и эстрады, среди оглушительной музыки, шума и гама, под огненным дождем, под яркими звездами. Бык промчался мимо – хитроумное сооружение из бамбука, брызжущее пороховыми искрами, его легко нес на плечах быстроногий мексиканец.
– Никогда в жизни так не веселилась! – Сьюзен Трейвис остановилась перевести дух.
– Изумительно, – сказал Уильям.
– Это будет долго-долго, правда?
– Всю ночь.
– Нет, я про наше путешествие.
Уильям сдвинул брови и похлопал себя по нагрудному карману.
– Аккредитивов у меня хватит на всю жизнь. Знай развлекайся. Ни о чем не думай. Им нас не найти.
– Никогда?
– Никогда.
Теперь кто-то, забравшись на гремящую звоном колокольню, пускал огромные шутихи, они шипели и дымили, толпа внизу пугливо шарахалась, шутихи с оглушительным треском рвались под ногами танцующих. Пахло жаренными в масле маисовыми лепешками так, что слюнки текли; в переполненных кафе люди, сидя за столиками, поглядывали на улицу, в смуглых руках пенились кружки пива.
Быку пришел конец. Огонь в бамбуковых трубках иссяк, и он испустил дух. Мексиканец снял с плеч легкий каркас. Его тучей облепили мальчишки, каждому хотелось потрогать великолепную голову из папье-маше и самые настоящие рога.
– Пойдем посмотрим быка, – сказал Уильям.
Они проходили мимо входа в кафе, и тут Сьюзен увидела – на них смотрит тот человек, белокожий человек в белоснежном костюме, в голубой рубашке с голубым галстуком, лицо худощавое, загорелое. Волосы у него прямые, светлые, глаза голубые, и он в упор смотрит на них с Уильямом.
Она бы его и не заметила, если б у его локтя не выстроилась целая батарея бутылок: пузатая бутылка мятного ликера, прозрачная бутылка вермута, графинчик коньяку и еще семь штук разных напитков, и под рукой – десяток неполных рюмок; неотрывно глядя на улицу, он потягивал то из одной рюмки, то из другой, порою жмурился от удовольствия и, смакуя, плотно сжимал тонкие губы. В другой руке у него дымилась гаванская сигара, и рядом на стуле лежали десятка два пачек турецких сигарет, шесть ящиков сигар и несколько флаконов одеколона.
– Билл… – шепнула Сьюзен.
– Спокойно, – сказал муж. – Это не то.
– Я видела его утром на площади.
– Идем, не оглядывайся. Давай осматривать быка. Вот так, теперь спрашивай.
– По-твоему, он Сыщик?
– Они не могли нас выследить!
– А вдруг?
– Отличный бык! – сказал Уильям владельцу сооружения из папье-маше.
– Неужели он гнался за нами по пятам через двести лет?
– Осторожней, ради бога, – сказал Уильям.
Сьюзен пошатнулась. Он крепко сжал ее локоть и повел прочь.
– Держись. – Он улыбнулся: нельзя привлекать внимание. – Сейчас тебе станет лучше. Давай пойдем туда, в кафе, и выпьем у него перед носом, тогда, если он и правда то, что мы думаем, он ничего не заподозрит.
– Нет, не могу.
– Надо. Идем. Вот я и говорю Давиду – что за чепуха! – Последние слова он произнес в полный голос, когда они уже поднимались на веранду кафе.
