болотные поганки. Часть поселковых школьников все-таки взяли в интернат, двоих родители отправили к родственникам в область, остальные болтались просто так, промышляя по чужим огородам, пиная по горбатым улицам мягкие, как шапки, сдутые мячи.
Но дорогу по болоту все же строили не зря. Предприниматели, прослышав, что у жителей Медянки появились деньги, завезли в поселковый магазин целую батарею дешевой водки. В отличие от самогона на живой болотной ягоде, водка была пуста, как мертвая вода, и совершенно оглушила мужиков, как если бы каждому разбили о башку воняющую солярой поллитровую бутылку. Обеспамятев, мужики шарашились по поселку, тараща жестяные белые глаза, или валялись где попало, исходя густым сивушным храпом. Никто из них уже не мог сообразить, для чего они год назад вырыли два котлована: один перед магазином, другой перед бывшим Домом культуры. Глубокие ямины с торчащими из стен оцарапанными зубьями гранита скорее мешали существованию, потому что в них запросто можно было свалиться. Зимой, в январе, так случилось с Митькой Шутовым. Осторожно, бочком спустившись с обледенелого магазинного крыльца, Митька, с целой сеткой дрожащих и плачущих поллитровок, вдруг поволокся куда-то вбок и исчез из виду в сыпучей метели – а когда его нашли на другое утро, он лежал, раскинувшись на дне котлована, подвернув, как бы с намерением проверить подошву, правую ногу. Его неживые, широко открытые глаза напоминали белые таблетки в ледянистых гнездах целлофана, и две бутылки из семи остались целы.
Все-таки какая-то память о возрождении поселка Медянка сохранялась в окружающем пространстве. После смерти Митьки Шутова две непостроенные башни стали иногда появляться в воздухе. Перед магазином возникала каменная башня, мощная и круглая, с беленым основанием, с четырьмя дополнительными башенками, напоминающими скворечники, под самой островерхой крышей. Перед бывшим Домом Культуры проступала башня деревянная, из толстого бруса по первые пять этажей, а дальше дощатая, фантастической высоты, похожая на уходящий в облака многоярусный стог сена, криво висящий на связанных жердях. Призрачные башни на всякий случай облетали удивленные вертолетчики; на них садились отдыхать перелетные птицы. Помнил про самодельный народный паровоз и толстый телевизионщик, ставший за это время известным сетевым поэтом. Всякий раз, бывая по работе в достопамятном райцентре, бородач непременно приходил поглядеть на тусклые маленькие рельсы и покосившийся навес. Сидя там, подперев прокуренную бороду пухлым кулаком, он, в ожидании волшебного самогоноваренного паровоза, складывал строчки:
Между тем над мастерскими сестер Черепановых осторожно, прячась и припадая к шиферной кровле, утекал в туманное болото рабочий металлургический дымок. Подросшие Вовка и Витька носились вокруг цехов по сорнякам, вопя и сшибая самодельными саблями головки чертополоха. Годовалая Светка, похожая размером и видом на крупного зайца, возилась на байковом одеяле с гайками и кривошипами. В цехах звенело железо, дышала кузня; время от времени оттуда слышалось пробное «цик-цик-цик» винтового летательного аппарата.
ЛЮБОВЬ В СЕДЬМОМ ВАГОНЕ
Елена Константиновна ехала на зимние каникулы в Петербург. В ее семье каникулы назывались старинным словом «вакации» – и так получалось лучше, потому что какие каникулы могут быть у пенсионерки? Но, несмотря на то, что маленькое умащенное личико нашей героини давно потеряло юные краски, а кудряшки ее седы, как береста, мы будем дальше называть ее просто Леночкой. У каждого человека есть его лучший и подлинный возраст, которого он достигает и в котором остается навсегда. Что бы ни утверждала медицина и что бы ни сообщало нам холодное зеркало. Подлинный возраст Леночки был восемнадцатилетний. Вчерашняя школьница, с артритными узлами на синеватых пальцах, в голубой беретке, которую мама связала под цвет лучистых Леночкиных глаз.
Из кого же состояла Леночкина семья, в которой сохранялись такие родные старинные словечки, в которой жила двухсотлетняя и совершенно бессмертная саксонская супница, принимаемая соседскими детишками за царскую корону? Да уже, почитайте, ни из кого. Из родных осталась дочь ее сводной сестры, назвать которую племянницей у одинокой Леночки не поворачивался язык. То была кривая и черная ветвь, привитая к семейному древу в результате гулаговской любви: история давняя, страшная, происходившая в дымных от снега дремучих лесах и топких болотах, откуда Леночкин отец вернулся больным и бессловесным, рот его был затянут, будто паутиной, тонкой сухой сединой. Только такого отца Леночка и помнила, другого не знала: поздно родилась.
Дочка сводной сестры – порождение лесов и болот – приехала в Москву с новеньким дешевым чемоданом, полным старого тряпья, и явилась к тетке только через несколько лет, когда сделалась важной и богатой, купила квартиру и автомобиль, напоминавший Леночке поставленный на колеса концертный рояль. Эта северная шаманка, с лицом, словно выпеченным в глубокой сковородке, меняла мужчин примерно раз в четыре месяца – и даже менялась ими со своими приятельницами, такими же, как она, богатыми и успешными дамочками, абсолютно уверенными в себе. Именно племянница-шаманка содержала Леночку, навязывая ей то огромный, нестерпимо яркий телевизор, то стиральную машину со многими сложными режимами, которой Леночка ни в коем случае не могла доверить тонкое и ветхое столовое белье.
– Тебе бы, тетя Лена, выйти замуж, – говорила шаманка, недовольно посверкивая нефтяными узкими глазами, смотревшими будто сквозь неправильные прорези бесстрастной маски.
– А я была, – с вызовом отвечала Леночка.
– Так что, один раз, что ли? И все? – тупо спрашивала шаманка, до отказа набивая теткин холодильник.
– И все! – гордо отвечала Леночка, трогая кривой от старости серебряной ложечкой кофейное мороженое, которое очень любила.
Мужа Сашу Леночка помнила хуже, чем родителей. Молодой офицер – веселый, рыжий, с головой как апельсин. Погиб на учениях. Нового мужа Леночка не искала. Твердо знала – нехорошо, судьба есть судьба. То же самое вместе с ней знали мама и папа, дедушки и бабушки, знали собрания сочинений в старом книжном шкафу. Шаманка откуда-то знала другое. Ей по истинному счету было лет сто пятьдесят. Равнодушная и бесстрастная, она, как идол, брала себе все, что подносила жизнь. Она не страдала ни из-за своих коротких козьих ног, ни из-за плоских черных волос. Просто носила самое лучшее, ела самое лучшее, спала с самыми лучшими мужчинами, не обращая никакого внимания на собственную внешность – не говоря уже о внутреннем мире, который наверняка представлял собой темную и топкую чащобу. То, что знала Леночка, что знали ее родители, дедушки и бабушки, чем-то мешало шаманке. В последнее время она с особенной настойчивостью пыталась отправить Леночку в путешествие. Предлагала Египет, Испанию, Флориду. Но Леночка хотела ехать только в Петербург.
В Петербурге у нее была подруга Татьяна Александровна, она же Таточка – родней родной сестры. Леночка и Таточка дружили, сколько себя помнили. В юности они были совершенно разные: Леночка – тоненькая нежная блондинка, грезившая сценой, Таточка – волевая крупная брюнетка, мечтавшая строить корабли. Теперь подруги стали вроде как одинаковые. Обе овдовели, обе жили в однокомнатных панельных квартирках, доставшихся при расселении огромных коммуналок в центре Москвы и Петербурга. Таточка все еще была высокой и прямой, красила остатки волос в цвет воронова крыла. С возрастом у нее стали заметны усы, плоские щеки словно покрылись пылью. По паспорту Таточка была моложе Леночки на год и восемь месяцев, но подлинный Таточкин возраст, в отличие от вечного Леночкиного восемнадцатилетия, был довольно взрослый – лет около тридцати. Поэтому Таточка руководила подругой. Она категорически не одобряла сибирскую шаманку, считая, что новоявленная родственница сломает Леночке жизнь.
На самом деле обе подружки до смерти боялись жизни, которая как-то вдруг сделалась совершенно чужой. Они не понимали, что такое в этом мире любовь, не отличали девушек от молодых людей. Сидя в вагоне метро (если удавалось сесть), они видели прямо перед собой голые белые животы нависающей молодежи, украшенные стразами пупки, болтающиеся провода наушников, точно головы этого нового поколения были постоянно подключены к электричеству и работали на манер пылесосов. «Ну и что в них красивого?» – спрашивали друг друга Леночка и Таточка. В этом новом мире иметь с кем-нибудь роман было все равно, что дышать под водой. Чужая, холодная среда. Леночка и Таточка доверяли друг другу, а больше никому. Много раз они мечтали, как было бы чудесно съехаться, жить в одном городе, на одной лестничной площадке и даже в одной квартире – объединив запасы серебряных ложек и вышитых скатертей. Но осуществить мечту было невозможно: Таточка обожала свой Петербург, а Леночка – свою Москву. Поэтому
